Сергей Крутилин - Грехи наши тяжкие

Варгин считал, что раз он сказал, поздравил молодых, то действие закончено. А оказалось — нет! Он поставил рюмку, выпитую лишь наполовину, и удивленно уставился на бухгалтершу? Мол, а это откуда? Знать, совхозники решили показать Варгину, что они тоже не лыком шиты. Раз колхоз раскошелился на подарок, они хуже, что ли? Выходит замуж их работница, и они решили в грязь лицом не ударить.

Тихон Иванович забеспокоился: не сказал ли он слишком буднично?

Женщина говорила бойко. Она не только поздравила молодых, но и вспомнила притчу о королевиче, который всю жизнь любил принцессу…

После этой речи, после официальных слов в ее руках появилась коробка, перевитая голубой лентой (ах, как же так он-то не догадался вручить приемник в упаковке, в портфеле вез!). Прошелестел говор и затих. «Совхозная бухгалтерша перещеголяла меня», — решил Тихон Иванович, наблюдая, как женщина осторожно развязывала бант.

— Теперь разрешите, товарищи, вручить молодоженам подарок от нашего коллектива. Я выполняю волю дирекции, профкома нашего совхоза и вручаю им чайный сервиз на двенадцать персон. Но мы понимает, что наш главный подарок — это то, что мы воспитали невесту. Холили ее для себя, но вам отдаем!

Слова женщины потонули в криках одобрения.

Можно было понять, что совхозный подарок лучше. Он больше понравился, а может, понравились слова бухгалтерши. Но как бы там ни было, Тихон Иванович расстроился по этому поводу. Чтобы успокоить Варгина, Прасковья наклонилась к нему, сказала в сердцах:

— Тьфу! Воспитали — в своем бараке! — Она чокнулась с председателем и залпом опорожнила рюмку.

Самое трудное было высидеть за столом все это время, пока люди пили и ели. Высидеть чинно, как и подобает молодоженам, улыбаясь в ответ на каждый тост.

Уж, казалось, все позади.

Ушел Варгин, и сразу же полегчало. При Тихоне Ивановиче все чувствовали себя как-то скованно. Как только ушел председатель, со всех сторон закричали: «Горько!». «Горько!»

Молодые поднялись, как-то робко и неумело поцеловались. Улыбаясь, сели. А застольники все шумели: «Горько-о!» Пришлось снова вставать и целоваться.

Открыли окна и дверь, а в избе по-прежнему было душно: курили все, особенно мужики, подвыпившие девицы, подруги невесты.

Ребята бросали окурки в тарелки, и Прасковья, поглядывая по сторонам, сокрушалась: «Для кого мои старанья?» Она всего наготовила — столы ломятся, ночами не спала, брагу варила. Брагу из кувшинов и графинов пили как пьют воду. Прасковья старалась угодить каждому. Никто, опорожнив рюмку, не подымался со своего места, чтобы поблагодарить хозяйку: мол, спасибо, Прасковья, брага хороша!

В дальнем углу избы, где сидели совхозные девчата, кто-то запел песню. Запел лениво, неуверенно, и песня какое-то время едва теплилась. Но мужской сильный голос поддержал ее: и вот уже все запели. И, как всегда бывает в местах, где люди пьют и разговаривают, многие даже не заметили песни, говорили о своем, что, несомненно, им казалось важнее, чем эта песня, и они старались перекричать, перебить ее.

Но помешать песне уже нельзя было. С каждой минутой голоса, которые поддержали ее, росли и ширились.

Пели гости. Пели, раскачиваясь в такт песне, и было в этой песне что-то такое, что роднило всех, сделало Зину ближе к Прасковье. Она не знала современных песен, но была увлечена всеобщим пением, повторяя припев.

Песня неожиданно оборвалась и стало тихо в избе.

Семен Сусакин, игравший на баяне, перебирал басы, он словно подсказывал тот или иной мотив, давая возможность запевале прочувствовать мелодию. Но молодежи и без его подсказа знала толк в новых песнях. Два или три человека подсели к Семену и стали напевать. Причем пели они хорошо, выделывая всякие коленца, и лишь припевы повторяли все и кричали громко, — казалось, от сильных звуков вспучит потолок в избе.

Прасковья слушала песни, иногда помогала, мурлыкала. Но песни, которые пела молодежь, были новые — про землю-радость и про королей, которые ничего не могут — не могут даже жениться по любви.

Прасковья вышла из-за стола и, расталкивая совхозных девчат, которые пели вместе с ребятами, подошла к брату.

— Ефим, может, покажем им старину?!

Ефим тоже не пел этих новых песен, а что-то рассказывал своему соседу. Может, у них разговор про технику шел, про мотор какой-нибудь. А может, Ефим войну вспоминал — у него война тоже оставила след.

Ефим рассказывал, но, увидев сестру, повернулся к ней:

— Прасковья, что-то наш голос не слыхать?

— А я с тем и пришла. Давай, запевай!

— Когда-то у меня тоже голос был… — Ядыкин откашлялся и взбодрился.

Кто сталкивался с Ефимкой каждый день, хоть та де Прасковья, тот не замечал, что Ядыкин словно стал меньше ростом. Прасковье он и сейчас казался тем самым Ефимкой, каким пришел с войны, усатым веселым мужиком; только привалило его землей на войне и он стал глуховат.

Запел Ядыкин, запел неумело, срывающимся голосом, стараясь пересилить молодежь, которая все еще продолжала петь свою песню. Но, услышав Ефима, молодежь затихла. Старики пели песню, без которой в прежние времена не обходилось ни одно гулянье. Застольники хоть и были заняты своим, но поддержали, помогли Ефиму и Прасковье. Ефим весь отдался этой песне. Его шея с узловатым кадыком напряглась, вытянулась. Морщинистые руки, которые он держал на столе, тоже были напряжены, словно он делал ими что-то сложное, очень для него важное. Но Ефим пел старинную псевдонародную песню, которую хоть и пели многие, но в душе своей смеялись над посулами и страхом Хазбулата.

Песня была тягучая, бесконечная и всем изрядно надоела. Молодежи хотелось движения, озорства.

— Столы — к стенам! — крикнул кто-то.

Семена Сусакина из-за стола вытащили. Баян, который он из ГДР привез, Сеня растянул на груди; чуб у него упал на лоб, прилип, но он не замечает. Он любитель бражки — Прасковья об этом догадывалась.

Семен еще только басы перебирал, а Прасковья, опережая молодежь, уже пошла между столами. Сначала она прошла бочком, будто так, отрешенно. Ефимка перед ней — аж на цыпочках, на носках, петушком, только усы накручивает.

Но вот Прасковья, взвизгнув и подбоченясь, плавно пошла по кругу. Ефимка — за ней, да не как-нибудь, а вприсядку. Потом как свистнет по-молодому звонко и стал выбрасывать ноги в сапогах с широкими голенищами в сторону так, что стали видны подошвы.

Засеменил вокруг Прасковьи, запел:

Озорно пел он, выкрикивая слова.