Сергей Крутилин - Грехи наши тяжкие

— Не надо так, Катюша. Разве я — пьяница? Они — чудаки. Они приготовили семена. Но у них нет разрешения на сев.

— Ну, предположим, что они — чудаки. Но ты-то, инспектор, хорош. С ними вместе стал пить. Так ведь?

— Так! — Тобольцев икнул.

«Пьяные почему-то всегда икают», — решила Долгачева.

— Я их учу жизни… Я…

Екатерина Алексеевна опять с состраданием посмотрела на него.

— Увлекся бы чем-нибудь, — заговорила она незлобиво. — Военком вон хоть рыбалкой увлечен. А ты? Пришел бы с работы, попил чаю да пошел бы на Оку. Хочешь, мы купим лодку? Хоть секретарь райкома не военком, но я поплыву с тобой и буду рыбачить. Поговорят да и перестанут.

— Ы-ш-к! прости, Катя!

— Может, в сельхозуправлении у вас нехорошая обстановка? Скажи, найдем тебе другую работу.

— Обстановка у нас нормальная. Я просто устал, Катя.

— Я тебе не буду мораль читать. Ложись. Но запомни: это мое последнее слово. Я — взрослый человек. Я все могу простить и понять. Но ребенок, та же Лена, она не может понять и не хочет прощать, в первую очередь мне. Поэтому я говорю тебе: не бросишь пить — поезжай обратно в Новую Лугу. Я тебе честно говорю: нам с дочерью легче будет.

Она не любила семейных сцен — считала их данью мещанству.

Проходя мимо детской, она видела Лену, которая все еще сидела за столом.

Долгачева громче, чем всегда, сказала:

— Давай, дочка, ужинать!

Умер Серафим Ловцов…

В Туренино смерть человека, находящегося в расцвете сил, вызывает особый интерес. Весь городок возбужден такой смертью. Все люди выходят на улицу.

Туренино хоть и маленький городок, но — столица. Он и ведет себя по-столичному: всех сколько-нибудь заметных людей примечает. Такие люди или живут в Туренино, или, на худой конец, находят вечный приют на Туренинском кладбище. Это считается почетным.

В районе пять колхозов и столько же совхозов. И все руководители, как и Варгин, горожане. О Серафиме Ловцова и говорить нечего: бывший инструктор райкома, он лет десять подряд жил в городе. Ребята здесь выросли, ходили в школу. В Туренино был и дом, и семья, только сам хозяин последние годы жила и работал в Березовке, руководил совхозом.

Вышел Тихон Иванович, встал на углу своего проулка и улицы Ленина — той самой, что начинается от центральной площади города и, пересекая все его проулки, круто поднимается в гору, сливаясь с Ново-Лужским шоссе. В овчинном полушубке, в валенках, Варгин ждал, пока появится траурная процессия. Звуки траурного марша уже давно доносились откуда-то сверху.

Играл все тот же духовой оркестр, который играет всегда для туренинцев — и на танцах, и в ресторане, и на праздники. Играл оркестр нестройно, вразнобой, но барабанщик ударял по барабану самозабвенно, его удары далеко слышны были в морозном воздухе. И люди со всех сторон спешили на этот звук. Останавливаясь на перекрестках, они судачили о том, о сем: да кто помер, при каких обстоятельствах, вздыхали, жалели родных.

Стоял и Варгин, прислушиваясь к ударам барабана. Ждал, пока покажется траурная процессия. И вот спустя несколько минут на самой вершине горы показалась автомашина с гробом. За ней — черная вереница людей.

Оркестр играл ту единственную мелодию, которую он играл на всех похоронах. Однако всякий раз она задевала за живое. Пр мере того как траурная процессия приближалась, звуки оркестра нарастали. И можно было уже различать звучание отдельных инструментов, как, вторя трубе, надрывается кларнет.

Гроб с Серафимом везли на машине, а следом шли жена, сыновья, рабочие совхоза, которых привезли из Березовки на автобусе. Механизаторы и женщины из совхозной бухгалтерии несли венки из хвои, перевитые траурными лентами, самодельные цветы. Орденов у Серафима не было, и поэтому жизнь его казалась такой заурядной, а смерть такой жестокой, что у Варгина защемило сердце… Он снял шапку, примкнул к траурной процессии. Ее замыкал еще один грузовик, в кузове которого был памятник-пирамида. Сваренная из листовой жести электросварщиками Сельхозтехники, она плыла над процессией, как вершина содеянного человеком.

Туренинцы почему-то уверенны, что раз умер хороший человек, то и хоронить его надо как положено — с памятником. Чтоб от него остался не холм могильный, а пирамида со звездой. На той пирамиде — портрет усопшего, под ним — фамилия, дата рождения и смерти.

Пирамида плыла над всеми, даже выше самого гроба.

Машина с гробом въехала на центральную площадь. У здания райкома оркестр перестал играть. В центре Туренина гроб несут молча, без музыки. У подножья памятника Ленину Тихон Иванович увидел небольшую толпу, среди которой тоже пестрели траурные венки. По ступенькам здания райкома спустилась Долгачева. Екатерина Алексеевна была в шубке с воротничком из беличьего меха, на ногах высокие сапожки. «Наверное, последнее слово говорить будет, — подумал Варгин, наблюдая за Долгачевой. — Все-таки Серафим — бывший инструктор райкома».

Поехал в последнюю свою дорогу Серафим, в тот путь, откуда уже никогда не возвращаются. Это снова вверх по улице Луначарского, на новое кладбище.

В Туренино есть еще и старое кладбище, и не одно. Ведь по мере того как исчезают с земли поколения людей, которым дороги холмики отцов и матерей, кладбище ветшает. Со временем его застраивают домами. Ничего не поделаешь: город растет, растет и на месте забытых, сровнявшихся от времени могильных холмиков.

Варгин шел по дороге, стараясь не поскользнуться. Дорога была заснежена. В эту зиму снега намело много. Уже в декабре замело все колдобины, овражки. Город с его тихими улочками, низкими домами похорошел от снега.

Хоть и заснежена была дорога, но не слякотно идти. Колея, раскатанная во всю ширину улицы, обледенела.

Тихон Иванович шел и думал о своей жизни. «Мы живем, — думал он, — в каком-то раз и навсегда созданном нами замкнутом круге. Бегаем по этому кругу, не давая себе труда подумать, что, собственно, за пределами его? А за этим кругом ничего нет, одна темнота. Вот он, Серафим, как, к слову, и сам Варгин, суетился, бегал. Умолял тех, от кого это зависело, продать ему кирпич, шифер, удружить доильную установку, какую-нибудь «Елочку». Ну что ж, были кирпич и установка. И Ловцов радовался, что добился. А в общем-то, если трезво подумать, чего он добился? Он добился, что урожаи на полях совхоза удвоились. Но какими они были года три назад — вот в чем вопрос? И он, Серафим, как и Тихон Иванович, не повернул колесо обратно — не поселил в опустевшие избы рабочих. В других избах, как и повсюду, доживают свой век старички — механизаторы и доярки, — которые решили, что хоть они сами неучены, погрязли в деревне, но их дети обязательно станут горожанами — людьми учеными, с хорошей профессией.