Петр Замойский - Лапти

— Положение, верно, тяжелое, — вздохнул Алексей, — но в Москву отсылать не советую. В Москве ей с ребенком будет куда тяжелее.

— Там у нее мать.

— Что мать! Я вот думаю дело ей какое-то надо найти здесь. Она в деревне, как в незнакомом лесу. Переговорю с Дарьей, Прасковьей, и бабы что-нибудь придумают.

Длинной цепью, на сажень друг от друга, растянулись полольщицы. Шли они, пригибаясь, и казалось, что не сорную траву дергали, а, выследив врага, крадучись наступали на него.

Бурдин и Алексей свернули к ним. Бабы, завидев их, перекликнулись, некоторые громко чему-то засмеялись, а крайняя, выбросив из фартука траву, жмурясь от солнца, крикнула:

— Эй, председатель, становитесь с нами в ряд!

Вторая, постарше, обратилась к Алексею:

— Матвеич, уйми свою жену. Гонит и гонит, как на пожар.

— В колхозе так и надо работать.

— А за что? — спросила первая.

— Благодарность будет от правления.

— Вы бы мыла нам отхлопотали.

Побросав полотье, бабы начали подходить и скоро обступили Алексея с Бурдиным. Разговор о мыле такой же у них больной, как у мужиков о табаке.

— Как только начнется уборка хлебов, — начал Алексей, — в край завезут товаров на пятнадцать миллионов.

— Вот-вот, — оживленно подхватила одна баба, — ждите! — Хлопнув соседку по спине, она сообщила: — А я какую глину нашла. Все равно что мыло. Синяя, вязкая и мылится. Ежели хороший щелок сварить, самое добро будет.

Забыв про Алексея и Бурдина, бабы вперебой принялись расспрашивать, где нашлась такая глина.

— Недалечко совсем, под берегом. В обед сходим, натремся, искупаемся — и вся грязь слетит.

Поодаль стояли две бабы, о чем-то тихо перешептывались и, видно, не осмеливались подойти ближе. Алексей узнал их. Это вдовы — Устя и Любаня. Отозвал Дарью и, кивнув в сторону вдов, спросил:

— Как собезницы сюда попали?

— Они — колхозницы, — ответила жена.

— Когда их колхозили?

— Говорят, правление прислало.

Вдовы догадались, что разговор о них.

Первой подошла Устя. Горбатый нос ее от пыли был еще толще.

Любаня подплыла после. Она мельком взглянула на Бурдина и, вспомнив, что про нее с ним идут сплетни, конфузливо отвернулась.

— Ты о нас, что ль? — обратилась Устя к Алексею.

— Как вы попали на колхозное поле?

Устя переглянулась с Любаней. Та еще гуще покраснела и начала перетряхивать траву в подоле фартука.

— Взяли да пришли.

— Самовольно?

— Зачем? Добровольно.

— Как же с ними быть? — проговорил Алексей. — Они заявление о выходе подали.

Бабы внимательно вслушивались в разговор. При последних словах дружно вступились:

— Пущай работают.

— Это верно, — согласился Алексей, — но придется вопрос на правление ставить. Если правление решит…

— Заявление наше разорви! — перебила Устя.

— …отказать, — продолжал Алексей, — никакой работы не дадим.

Любаня тихо произнесла:

— И несправедливо будет. Советская власть за бедняков, чтобы их в колхоз.

— Верно, товарищ Любаня, так и следовало бы всегда рассуждать, а вы кулаков слушаетесь.

— На кой они нам черт, — выругалась Устя.

Алексей кивнул Дарье, та крикнула бабам:

— Хватит, наговорились.

Бабы ушли полоть. Алексей отозвал жену и коротко рассказал обо всем, о чем говорил ему Бурдин по дороге.

— Поговорю с Пашкой, — обещалась Дарья.

Чтобы попасть на поле, где работала группа Прасковьи, надо миновать единоличные наделы яровых. Это была исстари знакомая картина. Те же куцые межи, та же пестрота: где греча, где просо, овес, картофель. Редкий загон выделялся хорошими всходами. Вдобавок на загонах росла такая густая трава, что впору хоть косить. На лоскутках-участках сидело по одной или по две бабы, кое-где копошились едва видимые в траве подростки, и все они не столько пололи, сколько мяли и без того редкий свес.

«Осенью все у нас будут», — решил Алексей, торопясь скорее выйти на колхозные поля.

В Прасковьиной группе были почти одни девчонки да несколько тощих старух. Алексей окинул прополотые загоны и определил на глаз, что Прасковья заметно отстала от Дарьи.

— Где же у тебя бабы? — спросил он.

— Напасть на мою группу. У которых грудные — оставить им не на кого, а три бабы что-то не пришли.

— А помощница твоя Аннушка почему не пришла?

— Почему? — засмеялась Прасковья и, глянув на Бурдина, указала на свой живот. — Потому, видать.

— Родить собралась?

— Заставишь их, — усмехнулась Прасковья. — Веретено-то на что?..

— Какое веретено? — не понял Бурдин.

— Выкидыш пошла делать, — просто ответила Прасковья.

— В больницу?

— Эка, в больницу! Небось к Насте иль к Катьке.

Бурдин вопрошающе посмотрел на Алексея, а тот растолковал председателю колхоза:

— По этому ремеслу у нас тут свои мастера.

Краска стыда залила лицо Бурдина.

— Как же так? Я поеду в райком и буду требовать, чтобы у нас медицинский пункт открыли.

— Я тоже когда-то рассуждал так…

В селе, проходя мимо избы Насти, Алексей указал Бурдину:

— Вот одна акушерка живет. Окна завсегда под занавесью.

Сноха Василия Крепкозубкина, цветущая, лет двадцати пяти, Аннушка, имела троих детей. Когда Митроха узнал, что Аннушка понесла четвертого, он, под угрозой развода, настоял, чтобы жена сходила к Насте. На разу Аннушка не бывала у нее, хотелось с кем-нибудь посоветоваться, да не с кем. С Прасковьей только перемолвилась об этом и тут же замяла разговор.

Перед тем как идти, хорошо выпарилась, надела чистую рубаху, посмотрела на своих детей, вздумалось почему-то проститься с угрюмым Митрохой, но тот куда-то ушел, и тогда, помолившись на икону, вышла и огородами, крадучись, отправилась к Насте. Переступила порог ее избы робко, но опытная Настя, увидев в руках Аннушки узелок, смекнула, в чем дело, и приняла ее ласково. Аннушка, не попадая зубом на зуб, едва проговорила:

— Боюсь я.

— Не ты первая, не ты последняя, — подбодрила Настя.

— Вдруг умру?

— Обязательно, — весело подхватила вдова.

— На четвертом месяце ведь.

— Хоть бы на десятом. Это акушерки боятся, а я побольше ихнего делала.

Вдруг нахмурилась, сердито заявила:

— А по мне и так: ежели боишься, поезжай в Алызово. Только не обессудь, если тебя там разными щипцами да железными ложками исковеркают. И еще все село узнает: «Ага, ездила, делала!»

— Что ты, что ты! — испугалась Аннушка огласки. — Это я так. Сама знаешь — в первый раз. Ты уже делай, но чтоб как следоват и никто не знал.

— Дура ты, — вздохнула Настя и принялась освобождать стол.

Приготовления шли не долго. Вышла в сени, заперла дверь, в избе поправила занавески и, приняв строгое выражение, деловито приказала:

— Разбирайся!

Путаясь в сарафане и с трудом расстегивая кофту, дрожащими руками Аннушка принялась снимать с себя белье. Настя расстелила на столе простыню, положила маленькую жесткую подушку, сняла с шестка чугун с водой, а из ящика, что вдвигался в шкаф, взяла что-то обмотанное в тряпку.