Петр Замойский - Лапти

— Большое тебе спасибо, — потряс Алексей Данилке руку. — Сегодня у нас две беды. Случайно не догадываешься, кто зажег стога?

— Святая икона, не знаю. Что одним глазом своим видел, говорю, а про пожар не знаю.

— Почему ты вечером не сказал мне об этом? — вдруг спросил Алексей.

Данилка ответил не скоро:

— Думал.

— О чем?

— Обо всем.

— Все-таки надумал?

Данилка взволновался еще больше. Роняя Алексеевы чертежи, он, заикаясь, начал:

— Я, видишь ли, Матвеич, того… и сказать-то сразу вроде неаккуратно. Так смелый, а сейчас и смелость куда-то девалась. Ну, все равно. Вчера, говорю, как по затылку меня ударило. Это про Стигнея. Эге, думаю, вон куда. А ведь я у него два года в работниках оттрубил. Вон к чему я говорю. Понял меня?

— Пока не все понятно.

— Ах, горе! Язык мой дубовый. Со Скребневым-то, помнишь? В колхоз гнал меня силком. А я не люблю, когда меня ломают. И пошумели мы. А я что?.. Иль опять непонятно? Чудак человек. Да в колхоз я иду! В колхоз! — вдруг выкрикнул Данилка и в упор уставился на Алексея острым глазом.

— Давно пора.

— Может, и так, — подхватил Данилка, — только характер мой дурной. За собственность держался крепко, потому как горбом своим наживал. А вчера, ну, святая икона… «Ах ты, думаю, да я же у тебя, негодяя, батрачил, ну, погодь… Только бы не оттолкнули меня колхозники, уж я тебе»… Примете, что ль? — внезапно спросил Данилка.

— Жена ругать тебя не будет?

— Баба? — вспыхнул Данилка. — Да она у меня вот где, — показал он кулак. — Я еще за ямы ей всыплю. Только баба у меня такая: куда я, туда она… Стало быть, святая икона, писать заявление?

— Святая икона, — подтвердил Алексей.

Выйдя, Данилка зорко оглянулся по сторонам, боясь, как бы кто не догадался, зачем он так рано приходил к Алексею.

Еще раз прочитал Алексей список и, что с ним редко случалось, выругался.

Не завтракавши, зашел к Бурдину, вместе с ним направились в сельсовет. Вестового послали за бабами, которые вчера закапывали силосные ямы. Бабы хоть и догадывались, в чем дело, все-таки спрашивали вестового, зачем их вызывают, но вестовой и сам не знал. Евстигнеева жена идти отказалась, вместо нее пришел он сам. Алексей не сразу приступил к опросу. Сначала принялся за другие дела. Искал задолженность, проверял прошлогодние платежи, взносы за тракторы и, лишь когда в сельсовете собралось много колхозников, начал говорить. Говорил спокойно и словно между прочим упомянул, что закопка силосных ям — дело контрреволюционное. Потом прочитал список.

— Вот, граждане, не дожидаясь милиционера, выполните приказ от сельсовета: к обеду выкопать все ямы. Завтра с утра заплести их прутьями, после обеда оштукатурить. Силосные ямы — дело полезное. А потом мы поговорим по-другому.

Так же, как со штрафом за потраву хлебов, никто ему не возражал.

— А если бабы не будут? — задал кто-то вопрос.

— Мужиков заставим, — ответил Алексей.

— За баб мы не ответчики, — раздался голос.

— Это ты, Евстигней? Говори, говори.

— Бабы закапывали, их и откапывать заставляйте.

— Не пойдешь?

— Нет.

— Хорошо. В самом деле: степенные мужики и вдруг пойдут бабьи грехи зарывать. Правильно рассуждает человек.

Мужики сначала тихо, затем громче и яростнее принялись ругать баб. Те, не поняв, в чем дело, в свою очередь начали обвинять мужиков в подстрекательстве.

— Я, истинный господь, не шла, — кричала одна баба, — а мой дурак гнал.

Этот «дурак» стоял с ней рядом и моргал ей, чтобы она замолчала, но баба была не умнее своего мужа.

— Ведь гнал, а? — допрашивала она его.

— Пастух, что ль, я тебе, — проговорил невзрачный на вид мужик.

— Скажите, вас всех на эту работу мужья подстрекали? — спросил Алексей, увидев, что к столу пробирается Данилкина жена.

— Погодь-ка, — звонко крикнула она, — это как дядя Стигней работать не пойдет? Это за что ему поблажка от советской власти? Не его ли баба прибегала ко мне?

Круто повернувшись к народу, она, передразнивая жену Евстигнея, принялась рассказывать:

— Прибежала ко мне его толстуха и давай: «Машка, живей бери лопату, пойдем чертовы могилы закапывать». — «Какие могилы?» — говорю. «А на лугу комсомольцы накопали. Слышь, всех ребятишек у единоличников в них будут закапывать». А я ей: «Что ты зря». — «Не зря, мотри. У нас, Машка, круговая порука. Все идем, и ты не отставай. После плохо будет».

Повысив голос, уже Алексею негодующе крикнула:

— А теперь Стигней — не работать? Он и бабу свою подзудил. Вот мой мужик, дело другое. Он за меня не пойдет работать. Раз я сама нагрешила, сама и отвечать буду. Он уж мне всыпал. И за дело. А Стигней — не работать?

— Да, он не станет работать, — повторил Алексей, — Евстигней милиционера будет дожидаться.

— Тогда дело другое, — догадалась Данилкина жена.

— В этом деле разобраться надо, — возразил Евстигней. — А дураков слушать — дураком останешься.

Бурдин молча наблюдал за этими людьми, изучая их.

— Ну?! — сердито обратился Алексей к мужикам и бабам. — Разговор окончен. Идите за лопатами. Всем слышно?

— Хорошо слышно, — ответили ему.

Рожь шумела тугими колосьями, чечевица догоняла рожь, овес — чечевицу. Пришла лихая пора уборки.

Колхозники выехали со жнейками, единоличники — с косами. В смятение пришли только вновь вступившие. Ржаное у них на единоличных полях, а сбруя, жнейки и лошади в колхозе.

Чувство собственности проснулось с новой, ярко вспыхнувшей силой.

Огромное село — кипящий котел. Мелькают лица людей, взмахи кос, слышится грохот жнеек, ругань, споры; в полях валится рожь, на гумнах пылит мякина, в семьях ломается, сопротивляясь, старый устой.

Колхозник третьей бригады Лаврей Кузьмич вместе с сыном направились к бригадиру Селезневу.

— К тебе у нас дело.

Возле сбруйного сарая толпились люди.

— Отопри, — сказал бригадир заведующему.

Едва открылась дверь сарая, как Лаврей втолкнул туда сына.

— На третьей полке висят!

Сам торопливо побежал к жнейкам. Жнейка, которую он сдал в колхоз, была с поломанной граблиной. Вынул ключ, отвинтил у чужой жнейки граблину и вставил в свою. На себе вывез жнейку к дороге, сын принес два хомута, узды. Помчался в конюшню за лошадьми. Одну его лошадь уже обратал было Федосей.

— Ты куда? — поднял руки Лаврей.

— Рожь колхозную косить.

— Лошадь моя.

— Нет, колхозная.

— Пошел к черту с колхозом.

В конюшню бросилось еще человек пятнадцать, и все с уздами. Без разбору хватали лошадей и вели их — кто домой, кто — в колхозные жнейки. Лаврею крикнули:

— Старик, послезавтра овес колхозный косить!

— У меня своя рожь не кошена.