Петр Замойский - Лапти

Вместе с листком вернула ему книжку. С жадностью набросился он на ответ. Прочитал, закрыл книжку и положил в карман. И опять сидели молча.

— Мне пора идти, — наконец, проговорила она, и в голосе ее он услышал столько страдания, что хотелось вот сейчас сказать ей что-то ласковое, обнять, на колени упасть, но вместо этого спросил:

— Стало быть, осень?.. Осень, Паша, не плохое время… Особенно такой месяц, как сентябрь. И я тебе правду говорю: мы хорошо будем жить! Вы переедете ко мне. Ты только постарайся понять меня. Я, может, оттого и не писал вам, что стыдно было… Паша, у нас дети. Правда, они выросли, но я постараюсь загладить свою вину перед ними. Я знаю — тебе тяжело было, разве я не чувствую… вот и теперь трудно тебе слушать меня… но ты слушай. Ведь, не знаю, мы, может быть, в последний раз и видимся с тобой. И уж я потом никогда, совсем никогда не увижу своих детей. Паша, это страшно… Петьке сейчас девятнадцать лет, Аксютке семнадцать. Невеста… Гришке теперь одиннадцать. Последнему, который родился без меня… — замолчал и начал тереть лоб, — как его звать-то, подожди-ка!

У Прасковьи, когда он говорил, на глазах стояли слезы. Может быть, она сдержалась бы, но когда он сказал, что забыл, как звать последнего сына, качнулась и глухо зарыдала. Он бросился к ней, начал ее утешать и, не зная, что сказать, все спрашивал, как звать последнего сына… И она едва-едва выговорила:

— Ва-аня…

— Да, Ваня. Ваней зовут… Паша, прости меня.

Давно она не тревожила своего сердца и давно не плакала. Все обиды, всю горечь глубоко завалили другие дела и заботы.

— Паша, перестань, Паша. Я не смею тебе сказать, и ты не поверишь, но я… люблю тебя по-прежнему. И не зря тебе говорю… не зря мы встретились. Паша, давай забудем все.

— Забудем? — вытирая слезы, проговорила она. — Нет! Нет… Жил ты и живи. И не вороши моего сердца. Мне и без тебя много забот. О детях не упоминай. Ты им дядя чужой. Им ближе и роднее Бурдин, Столяров…

— Какой Столяров? — чтобы прервать ее слезы, спросил Степан. — Матвея-печника сын?

— Три года живет у нас. Плотину выстроил, мельницу. И… на Дарье женился.

— На Дарье? Чья такая?

— После Петьки Гурьева. Без вести который пропал.

— Помню.

— То-то, — заметила Прасковья. — Не в пример другим. А мог бы и на городской жениться.

— Да, — вздохнул Степан, — это верно.

И уже рад был, что слезы кончились и разговор перешел на другое. Тогда стал расспрашивать о колхозе. Она рассказывала ему, и в голосе у нее он услышал теплоту. Обо всем рассказала: о поджогах, взрыве плотины, арестах, о гибели Митеньки, о Лобачеве, которого хватил паралич под амбаром. И все было для Степана ново, все неожиданно, и он не мог даже представить, чтобы в таком селе, как Леонидовка, могли быть такие дела.

— Чувалов Федор как? — вспомнил Степан про своего товарища.

— Бригадир. Жена умерла, женился на вдове. Подал заявление в ячейку.

— Петька — секретарь комсомола, говоришь?

— Да.

— Большой вырос?

— Ты его видел.

— Женить скоро придется, — улыбнулся Степан и придвинулся ближе.

Она как будто этого не заметила. Тогда осторожно обнял ее, как обнимал девкой, — она не сняла руки. Взглянул в ее лицо, на нем чуть печальная улыбка.

— Петьку мы с тобой в совхозе женим.

— Женатых не женят, — проговорила Прасковья.

— То есть как женатых?

— А так… И сноха в доме.

— Правда ли? — востороженным и в то же время испуганным голосом воскликнул Степан.

— Месяц полтора, как это дело.

— На ком?

— На девке.

— Какова по себе?

— Все «Петя» да «Петя».

— На ком же?

— На Нефедовой дочке, Натахе.

— Поликарпова?.. Подожди-ка, да он…

— Раскулаченный, — добавила Прасковья. — Сама его раскулачивала.

И рассказала, как она была против этой женитьбы, как сначала посылали самого Петьку раскулачивать Нефеда, как Наташка ушла от родителей.

— Все любовь чертова, — проговорила с улыбкой. — Но девка стала другой. К своим не ходит. Хотели стариков совсем выселить, но пока оставили. Живут тихо, в проделках не замешаны.

Помолчав, Степан задумчиво произнес:

— И в самом деле, скоро придется внучат нянчить.

— Про то и говорю.

— Ничего, Паша, надо только хороших внучат, чтобы и они бригадирами были.

— Ты лучше вот о чем подумай: Петьку надо отправить учиться. На рабфак ему охота.

— А молодайку на кого?

— Никуда она не денется… Поговори в крайкоме.

— Обязательно.

— А мне пора, — встала Прасковья.

Степан вынул записную книжку, оторвал листок, написал адрес гостиницы и отдал Прасковье.

— Сегодня вечером зайдешь?

Улыбнулась, пристально посмотрела на него, и щеки ее покрылись румянцем. Он тоже покраснел, но, чтобы скрыть свое смущение, начал подробно рассказывать, как найти гостиницу, в которой остановился.

— Найду, найду — сказала она.

Обратно шли быстро и молча. Проводил ее до общежития, посмотрел ей вслед и зашагал в магазин.

— Надо же справить свадьбу!

Время шло очень медленно. Он долго обедал, потом ходил по берегу Волги, оттуда направился опять в сад, посидел в той же беседке. Народу становилось все больше — кончились занятия в учреждениях. Вглядываясь в лица, заметил, что все они добрые, веселые. И он улыбался, а глядя на него, и ему улыбались.

Играл оркестр. Из белых труб неслось что-то шумливое, бравурное, а Степану эта музыка казалась мягкой, нежной, и звуки плавали в тумане.

— Хорошо как!

И когда в сквере зажглись фонари, он вдруг забеспокоился: «Придет, а меня и нет», — и тут же направился к гостинице.

— В семнадцатый номер никто не приходил? — спросил швейцара.

Тот молча подал ключ.

Вошел в свой номер, сел у окна и сквозь стекло долго смотрел в ту сторону, откуда должна прийти Прасковья.

«Сейчас не более восьми, а в девять или десять совещание закончится».

Чтобы скоротать время, вздумал побриться. Холодной водой развел мыло, навел о ремень бритву и уселся против зеркала.

Подбородок и щеки были выбриты.

В дверь постучали.

— Можно, — быстро отозвался он, думая что пришла Прасковья! Но это был служащий из конторы.

— Вы сегодня уезжаете?

— Нет, уплачу еще за сутки.

Служащий ушел. Через некоторое время Степан спустился в контору, уплатил деньги и кстати напомнил швейцару, что если придет женщина и будет спрашивать Сорокина, указать ей семнадцатый номер.

— Это жена, — добавил он.

Часы в конторе показывали без пяти десять.

«Скоро придет».

Торопливо вернулся. И вдруг увидел, что номер выглядит как-то слишком по-казенному.

«Надо убрать, чтобы празднично было».

Убирая, прислушивался к шагам в коридоре. Вот почудилось, что и голос ее, и шаги, и как будто номер его спрашивали, а открыл дверь — глядь, пришли не в семнадцатый, а в восемнадцатый.