Петр Замойский - Лапти

— Про бога зря, — хмурится Мирон. — Бог в стороне, раз вселенна кругом вертится и у каждой звезды дорога в космах.

Петька хохочет. Недавно он вел беседу об астрономии. Шепчет дяде Мирону:

— Космос.

Мирон отмахивается:

— Дураку хошь про звезды, хошь про что, он все дурак.

Гришка от Кирея не отстает:

— Ты скажешь, как, узрел аль нет?

— Скажу, — и смотрит на Яшку. Тот папиросу ему протягивает.

— Вот как я работал допрежь… Да что там говорить! Глянь, как озимь у нас шумит.

— Для кого? — щурится Гришка.

— Контру загнул! — бросает ему Мирон. — Что тебе неймется? Уперся, как бык. Лови пример с других людей нашего сословия. Вот сват твой, Федор, аль он глупее тебя?

— И я не один, — польщенный, вступается Федор. — Двадцать три дома заявлениями трахнули. И вас, таких одноличников, полтора десятка осталось.

— Нет, погодьте, дайте скажу, как я мытарился, — уже сердится Кирей. — Он, будучи приказчиком, хрипу мало гнул, а с меня хватит. Бывало, подойдет горячая пора — одновременно и рожь молотить, и чевику косить, и овес, и под озимь сеять. Тут и мечись-вертись. У кого работников много, тем ничего, а меня создатель детьми не обидел, и баба моя народила их полну избу. Сколько, баб, у нас ребятишек?

И, вызывая хохот, откладывает на пальцах:

— Девять, никак?

Настина крестная смеется, кричит:

— А я, бабыньки, как весна придет, выгоню своих ребятишек на улицу и уж не знаю, как они там и где бегают все лето. Осенью загоню, давай глядеть: мои аль чужие?

— Девять, — утвердительно говорит Кирей. — И десятым баба ходит.

— Будет тебе, дурной, — краснеет жена.

— Не стыдись, — на все столы кричит Кирей, — не стыдись ты живота своего, как оно наше совместное.

— Вроде колхозное, — поясняет Мирон.

— Вы кушайте, куша-айте, — потчует Настина мать и маслеными глазами смотрит на всех. — Марфу-уша, заведи песенку.

— Погодите, бабы, песню, — останавливает Гришка. — Дядя Кирей, говори. Может, и я в колхоз войду.

— Из истории уйдешь? — спрашивает Мирон.

— Вы, партейцы, должны убедить меня.

— Убедишь тебя, такого черта!

— Да-а, — тянет Кирей громко, чтобы все слышали. — Вот, граждане, как я вертелся. Встанешь, бывало, чуть свет, бабу свою разбудишь: «Топи печь, поеду за снопами». До свету сгоняешь в поле, привезешь телегу, баба печь топит. Опять гонишь, опять приедешь, баба все печь топит. Третий раз привезешь, глядь, идет моя баба межой по коноплянику. Расстелешь снопы на току, берешь цеп, стук-стук с бабой. Стукнул раза по четыре, а она: «Эх, мужик, надо бежать. Ребятишки там одни. Как бы пожар!» И опять стало дело. В один цеп бух-бух, как дятел носом. А много набухаешь?.. Косить как доводилось? Достанется земля верст за семь, вот и думай, что делать. Ребятишек одних как оставить дома? Навалишь их цельный воз, два жбана воды поставишь, мешок с провизией, зыбку, косу с грабельцами — и по-е-ехали. Лошадь насилу-насилу тащит. Сам, конешно, пешком. Придешь за загон, другие-то косят, а ты оглобли поднимай, зыбку вешай. Пошел косить, баба за тобой вязать. Только прокосил ряд, глядь, жнивьем несется парнишка и орет: «Тятька, Митька из жбана затычку выдерну-ул!» Ну-ка, бежать. Пока бежишь, в жбане пусто. Стало быть, в обед, вместо отдыха, надо за водой к роднику ехать. Иль так: лег после обеда отдохнуть, только завел глаза — крик: «Машка ногу расхватила о косу». Вот и отдохнул! А пахота? Сохой, лихорадкой этой, бывало того и гляди зубы выбьешь. Сломался сошник, сиди плачь. А зима придет — все равно жрать нечего. До масленицы кое-как дотянешь, а там и пошла одна картошка. Хорошо еще она-то уродится. Сколько раз сумку бабе приказывал сшить, побираться хотел, да совесть не пускала. А теперь? Ребятишки — маленький в яслях, побольше которые — в лесу на поляне бегали. И сыты, и не нужен присмотр и мы с женой да старшим сыном полные работники. А ты — «узре-ел»! Да, узрел, Гриша.

— Погоди, взвоет и он, — сердито отзывается жена Кирея. — Народят с десяток, узнают.

Гришка уже разговаривает с соседом, и будто рассказ Кирея его не касается.

Пришел Авдоха-гармонист. Веселье сразу пошло на иной лад. Изба наполнилась шумом, а Миронова жена сразу ударилась в пляс, да с припевами:

Услышав припевы, из-за стола выметнулись две молодые баба — Дуньша и Катька. Дуньша наклонила голову, хлопнула в ладоши и россыпью:

— Катюша, не уступай Дуньше! — разошелся Кирей и не слышит, как толкает его жена в бок.

Около окон толпа. Каждому хочется хоть краем глаза глянуть на молодых, но видны только их спины.

В который раз орали молодым «горько», и они привычно, чуть усмехаясь, целовались. Кому-то вздумалось крикнуть: «Петьке и Наташке горько!».

Заставили и Петьку с Наташкой поцеловаться.

Кума из Чикли совсем опьянела.

— Куму Егору с Марьей горько!

Егор весело, а Марья краснея — тоже поцеловались.

Ввалился счетовод Сатаров. Он уже погулял на чьей-то свадьбе и был в самом веселом духе. У двери подхватила его чья-то баба, и он тоже пошел в танец. Возле голландки наступил бабе на ногу, та вскрикнула, и тогда разглядел, что танцевал с Авдотьей, своей снохой.

— Эй-й, нехорошо с деверем!

— Не все ль равно, — ответила Авдотья, — одна порода.

— Верно, — подтвердил Сатаров, — мы с брательником конфликты не знаем.

— Делились зачем?

— То допрежь, теперь бы и делиться нечего.

Возле гармониста Авдохи — Аксютка, Петькина сестра, белобрысая, похожая на мать. Авдоха встряхивает кудрями, изредка улыбается ей, подмигивает.

Сатарова усадили рядом с Авдотьей, поднесли обоим, смеясь, крикнули «горько», и они три раза звучно поцеловались.

— Батюшки, сколько молодых развелось!

— Все молодые, — объявил Сатаров. — Все, кто наши, во веки веков.

— Аминь! — закончил Гришка.

— Только лодырям аминь, а прочим и хлеб роздали и по рублю шесть гривен на день дохода.

— Зимой что делать будете?

— Лес возить на больницу и школу, свинарник отстраивать на сто маток. А ты что зимой будешь делать? — И, стукнув кулаком по столу, объявил Гришке: — Лапу сосать!

Поднял стакан, встал и, обведя всех большими глазами, прогремел:

— Товарищи, как с победой закончили год, как угробили кулачье и прочих врагов, и путь к светлой заре открыт, и нет крестьянству другого хода, кроме как вперед… ура!

Через столы полезли к нему чокаться, кричали, смеялись, полез чокаться и Гришка.

— Ты?! — прищурился на него Сатаров.

— Что я?.. Аль не знаю, как заявленье писать?

Совсем разомлевший и от жары и от Аксютки, гармонист Авдоха растянул мехи своей двухрядки до отказа.