Петр Замойский - Лапти

Хорошо в полях, хорошо!

Только зачем эту ласкающую взор картину нарушает цветень диких трав?..

Непрошенные и несеянные, всюду они, во всех хлебах, как постоянные гости.

Вот широкоперые проса уже набиты пыжащимся щелкунцом, молочаем, страшным осотом, березкой-глазуньей, столбиками кислицы, цепкой чередой, дикой сурепкой и седой полынью.

Сорная трава особенно густа на бедняцких загонах. Цветистее здесь травы и выше. Величаво выбросился твердый пахучий козлец с желтой плошкой цветка; тянется вверх прямоствольная льнянка; ласкает глаз алый кукольник, даже хрупкие и такие нежные сестры, как белая и желтая чина, засели крепко во вдовьих хлебах, а полевому хвощу большое раздолье на плохо пропаханных и поздно засеянных бедняцких загонах.

И межи, всюду межи, куда ни глянь.

Это они, словно гигантские змеи, тянутся вдоль полей; это они плотно залегли поперек загонов, разрезая их на части и без слов указуя на землю: «моя — твоя».

И это на них, на межах, словно на крестах, распята добротная земля.

Задумчиво посмотрев на синеющие вдали Дубровки, на деревушку Кочки, съехавшую в овраг, на лысую гору Полати с высокими курганами, Петька мечтательно спросил:

— Хорошо? Гляди, на пятнадцать верст кругом видно. А воздух? Сличишь его с городским?

— В городе пыль и жара, — проговорил Алексей.

Рванув седой метлик, уже решительно сказал Петька:

— Оставайся у нас.

Встревоженно провел рукой Алексей по груди, будто ощупывая пуговицы на толстовке, и, заикнувшись, ответил:

— Это… сейчас… нельзя.

— А когда же?

— Не знаю… Вот работу должен сдать.

Нервно теребя в руках клок метлика, Петька заговорил часто-часто:

— И сдашь, ну сдашь? Кто-нибудь посмотрит твою работу — и в стол ее. В сто-ол, понимаешь? А тут к делу прямо… Алексей Матвеич, ну?

— Не агитируй, — грустно попросил Алексей. — Ты не знаешь, что такое город. Нет, ты не был в городе и не знаешь. Я с тоски сдохну по городу…

«С тоски сдохнешь… — косясь на него, подумал Петька. — Как других ругать, это ты горазд».

Вспомнил об артели:

— Цифра пять пока пустая. Не говорил с председателем сельсовета?

Алексей поморщился.

— О Хромом надо на ячейке поговорить. Я не знаю, чем объяснить, но он, пока я вот здесь больше месяца живу, ни разу сам ко мне не подходил, а все я его ловлю. А поймаешь, станешь говорить, глаз не видишь. Бегают, как у вора. Ясно, когда глаза не на месте, совесть не чиста.

— Предлагал ему в артель?

— От артели не прочь, только свои условия ставит.

— Какие?

— Старательных предлагает принять.

— То есть?

— Когда я ему перечислил, кто записался и кого еще думаем уговорить, он заявил, что ничего из этого дела не получится. «Надо, говорит, из настоящих хозяев организовывать, а не с ветра. Старательных надо привлечь, у которых есть за что в хозяйстве ухватиться». И назвал мне таких, что волос дыбом поднялся. Чего стоит один Митенька…

— Ужель его предлагал?

— Не только его, и на Лобачева намекал.

— Это чертовня! Кулацкую артель хочет.

— Кулаками он их не называет, а нежно эдак: «старательные»! Одним словом, — в отчаянье махнул Алексей рукой, — в этих переговорах мне не везет. Ни брата, ни Хромого не уговорил.

— И не надо… Не надо! — закричал Петька. — Хо, «старательные»! У нас многие так говорят. Нет слово «кулак», а «настоящий» или «старательный».

Из-за высокой стены ржи показалась подвода. На телеге никого не было видно, хотя лошадь шла дорогой прямо, беспрестанно махала хвостом, взбрасывала головой. Скоро телега поравнялась с ними. На ней, уткнувшись лицом в траву, лежал и спал Афонька, батрак Лобачева.

— Тпру! — остановил Петька лошадь.

От толчка Афонька проснулся и, не открывая глаз, пробормотал:

— Но, но, чего стала!

— Тпру! — в самое ухо ему крикнул Петька. — Домой приехали, товарищ Всеработземлес!

Батрак, предполагая, что в самом деле приехали домой, приподнялся, испуганно осмотрелся.

— Эх, соня! — укорил его Петька. — Он тебе, хозяин, задаст, ежели узнает.

— Пошел ты с ним к жеребцу под хвост! — досадливо проговорил Афонька. — Курить ни у кого нет?

— Вот у Алексея проси.

Афонька посмотрел на Алексея, но попросить не посмел. Тогда Алексей сам достал пачку папирос, щелчком выбил одну и протянул. Бережно и неумело Афонька взял ее, закурил и расплылся в улыбке:

— Эх, какая пшенишная.

— Куда ездил? — спросил Петька.

— В город катал.

— Зачем?

— Какое-то заявленье, в узу. Хозяин вчера строчил.

— Ну?

— Не ну, а так точно. С Нефедом они мозговали, да Митенька еще. Весь вечер писали. Хозяин очки надел. Истинный бог, как обезьяна.

— Заявленье ты не читал? — допытывался Петька.

— Как я его прочитаю, раз оно за печатями? Два их, пакета. Один землемеру Грачеву, тому прямо на квартиру отнес, а другой — узу под расписку. И расписка вот на конверте.

— Дай-ка, — схватил Петька.

Но на белом конверте, кроме чьей-то крючковатой подписи, ничего не было. Вертя таинственный пакет и оглядывая его со всех сторон, Петька морщил лоб.

— Что же это такое было в нем?

Афонька жадно глотал дым, крутил головой.

— Так я думаю, на отруба мерекают. Об этом и речь у них всю ночь шла.

— На отруба? — вскинулся Петька, словно его пчела ужалила.

— Кодекс Митенька притащил, — спокойно и с усмешкой продолжал батрак. — О-ох, жу-улик мужик. Как есть аблакат. И вот вычитывает, вот разъясняет. О-ох, сухой!

— Ну, ну! — теребил Петька.

— А чего ну? Говорю тебе: заявление в узу послали, чтобы отрезали им прежние участки… Вот она, земля-то их бывшая, — указал батрак к Левину Долу. — Самая что ни на есть удобь.

Петька сжал кулаки, погрозился по направлению к селу, где, возвышаясь над всеми избами, блестела от солнца зеленая, недавно крашенная крыша Лобачева, и прокричал:

— Ах ты… з-зараза….. Погодь, мы тебе, толстозадому, зададим отруба!

Обращаясь к Алексею, пожаловался:

— Видал эту штуку?

— А я о чем вам говорил? — сощурил глаза Алексей.

Афонька разлегся на меже.

— Всю ночь заговор был. Двери затворили на крючок, окна занавесили. Хозяин про отруба крутит, Митенька — про аренду госфондовской земли, а Нефедушка — про товарищество. Это дело, говорит, у государства в почете. Хотел я до конца прослушать, на чем порешат, да турнули меня в шею. Во-о, дела-то пошли!

Вскочил с межи, одернул рубаху, подпоясанную чересседельником, и, прищурившись лукаво, добавил:

— А еще кто у них был на заговоре, ахнете, если узнаете.

— Наверно, поп? — предположил Петька.

— Поп, только совецкий.

— Ну, не тяни, говори.

— Степка Хромой, вон кто!

— Ври! — вскричал Петька.

— Глаза лопни-и. Они с Митенькой и над кодексом торчали.

Прыгнул Афонька на телегу, взял вожжи, ударил лошадь и прокричал: