Петр Замойский - Лапти

Из гореловского леса веяло мягкой прохладой зелени, густым запахом дуба, и дышалось после жаркого дня легко, во всю грудь.

С опушки канавы, через плавные потоки желто-спелой ржи, словно впадающей в «Левин Дол», тянулись по низине кусты ивняка, зеленой лентой обрамлявшие извилистую реку, от которой еле заметно поднимался туман; влево чуть виднелась соседняя деревушка с ветряной мельницей, вскарабкавшейся на предгорье. От Дубровок слышалось спокойное мычанье коров, блеянье овей, щелканье пастушьих кнутов.

Сотин привязал мерина к вбитому колу длинным канатом и пустил его пастись. Фыркая, мерин жадно хватал траву.

«Почесать бы гребенкой его надо», — подумал Ефим, проводя ладонью по шершавым бокам лошади.

— Федотычу-у, — еще издали, выйдя из леса, снял картуз Лобачев. Раскачиваясь, медленно подошел к Сотину и кивнул на лошадь. — Погулять пустил?

— Надо, — ответил Ефим. — Днем слепни едят.

— Слепни — беда, — согласился Лобачев. — Так и жалят, как наколюшками. Да здоровые какие. Откуда только взялись.

— Рожь поспевает, вот они и появились. Ржи-то, вишь?..

— Ржи, чего не ржи, — заулыбался Лобачев, повертывая голову в поле. — Хороши. Старательны хозяева опять с хлебом будут.

— У меня одна тридцатка с загона лезет.

Ну, у кого, у кого, а у тебя плохого хлеба никогда не родилось, — проговорил Лобачев. — Нешто ты по работе своей кому-нибудь чета? Ты так за землей ухаживаешь, как мать за дитем не глядит. Будь у тебя хошь самый суглинок — и тот уродит.

Продолжительно посмотрел на чуть смутившегося Ефима и, словно вспомнив только, спросил:

— Чего болтают мужики, — ты, слышь, в артель к Алексею метнуться хошь?

Сотин отвел глаза на лошадь и сжал губы. Лобачеву была видна его могучая шея с толстыми складками, словно шея эта выложена из небольших крепко прокаленных кирпичиков.

Лобачев терпеливо ждал ответа. Наблюдал, как Ефим, подойдя к лошади, поправил канат, потрогал кол. И потом уже угрюмо отозвался:

— Говорили мне.

— И ты дал согласье? — полушепотом спросил Лобачев.

— Не-эт, — закрутил Ефим головой, — согласья моего пока нет.

— И не надо, — подхватил Лобачев, — не надо. Ты, Ефим, не срами людей, не конфузь себя перед миром. Те мужики, кои соблазнились на язык Алешки, с ума сошли. Баить они, дьяволы, вот как ловко научились, силов наших нет. Только стелят перину, а спать придется на камнях. Не будь, Ефим, дураком, не лезь в эту кабалу. Ну чего у тебя нет, чему нехватка? В шею их гони, послушайся меня…

— Подожди-ка, — остановил его Сотин, — а ты что, учить меня вздумал?

Лобачев не обратил внимания на его слова. Оглядываясь на лес и кладбище, продолжал:

— Старательный мужик на это дело не пойдет, не-эт. Всех не уравняешь, как они хотят. Пальцы на руке — и те не равны, лес, гляди, и то кое дерево выше и толще, кое ниже, а кое совсем чахло. А уж на што солнышко для всех поровну светит. Вбери в голову: что получится? Один, хоть, к примеру, ты, встанет раньше, другой будет потягиваться, а третьему и вовсе лень. А жрать давай всем. Придет время делить — тоже поровну.

— О чем хлопочешь, не пойму. Что тебе надо? — спросил Ефим.

— Мне, мил друг, ничего не надо, не-эт, не надо. Совет нынче держали хороши мужики, и велели они один на один поговорить с тобой. Больно народ встревожился за тебя. За хозяйство твое опасаются.

— Спасибо, — пробурчал Сотин, глядя в землю.

— Не стоит, Федотыч, не стоит. А только еще велели передать тебе, что артель эта самая — путей бы ей не было! — целится на фондовскую землю. Но только, скажу один на один, не видать им этой земли. Решили давно ее заарендовать мы и заявленье такое подали. Стало быть, просят мужики, ежели, мол, хочет он, то пущай пай принимает. Про тебя, то есть. Артели у нас никакой не будет, а, говорю, по желанью можно эту работу вместе объединить. Будет вроде товарищество. Почему? Поэтому. С волками жить — по-волчьи выть. Мы для близиру подвывать будем. Окромя того, пока они будут собираться, да уговаривать, да ладиться, что у кого есть, а у них ничего нет, мы — р-ра-аз — товарищество, понял? Совецка власть — р-ра-аз — нам землю, понял? А опосля наша воля. Можем мы свою-то землю, как и допрежь, на отруба, а ту поделим…

— Знамо дело, — ответил Ефим.

— Стало быть, Сотин, с нами? — тяжело задышал и насторожился Лобачев.

— Стало быть… — вскинул на Лобачева лохматое крупное лицо Ефим. Подшагнул и тяжелой рукой указал на кладбище.

— Деды жили одни? Жили!.. И греча невпроворот родилась… А вас всех дурной слепень укусил.

— Значитца, ни к нам, ни к ним? — допытывался Лобачев.

— Скажи мужикам, Сотин сам себе хозяин.

— Спасибо, — ответил Лобачев.

Раскачиваясь, пошел он опушкой леса. Ефим провел рукой по шее, проследил, пока не скрылась качающаяся туша за деревьями, пробормотал вслед:

— Тоже… ходатай…

После обеда Алексей отдыхал в штаб-погребице. Сквозь сон слышались ему то громко встревоженные, то шепотно успокаивающие голоса.

— Пущай спит, — приглушенно говорил один. — Зачем зря булгачить человека. Может, ничего и нет.

— Как же нет, ежели я сам с ним говорил! — кричал другой.

— И я с ним говорил, — раздался третий голос. — Ах ты, грех какой, надо бы разбудить.

Алексей открыл глаза. В дверку погребицы глядели три мужика, члены артели. У них были испуганные лица.

— В чем дело? — сбрасывая ноги с постели-ящика, спросил он.

Филипп, маленького роста мужичонка, тоненьким голоском, чуть не плача, запросил:

— Выпиши, Алексей Матвеич, меня из артели, выпиши скорее.

— Что случилось?

— Ничего, только ты выпиши. Не хочу я в артель, хочу один.

За ним, тяжело выговаривая, всунулся курчавой головой Фома Трусов, молодой мужик, недавно отроившийся от семьи.

— Меня тоже… исключи.

— Постой, постой, — застегивал Алексей и никак не мог застегнуть ворот рубахи. — Вы что, белены обожрались? А ты, — кивнул он головой на понурого, но всегда с веселыми глазами Кузьму, — тебя тоже выписать?

— Так точно! — по-военному ответил Кузьма. — Баба на всю улицу ревет.

— Как же не реветь, ну как не реветь? — скороговоркой подхватил Филипп и задергал маленькой головой. — Эдакое дело выходит. Как плохо ни жили, а по миру с сумкой не ходили.

— От сумы нас, Матвеич, Христа ради, избавь. Хоть хлеб с водой, хоть горе с бедой, только не с сумой, — тяжело ворочая языком, говорил Фома.

— Про какую суму вы болтаете? Кто вас сюда созывал?

— Бабы прогнали! — прямо заявил Кузьма. — Сразу: марш нам по шеям!

— Бабы? — удивился Алексей.

— Так точно!

— Не понимаю, — пожал плечами Алексей. — При чем тут бабы?

— Слышь, не хотим, говорят, как атмисски артельщики, нищими быть, с сумой ходить.

— Опять эти атмисски…