Петр Замойский - Лапти

— Слушай, дядя Нефед. Касается тебя.

— Слушаю, — ответил тот.

«Согласно тому, что Поликарпов Нефед Петрович как до революции, так и после держал маслобойку, арендовал землю, имел сельскохозяйственные орудия, которые отдавал в эксплуатацию, занимался торговлей лошадьми, содержал постоянно по зимам батраков, а летом поденщиков, объединенное совещание актива бедняцко-батрацких групп сельсовета, взаимопомощи, кооперации и колхоза единогласно постановило: гражданина Поликарпова Нефеда Петровича считать эксплуататором и раскулачить . К изъятию имущества подлежит дом с постройками, скот, амбар, хлеб и сельскохозяйственный инвентарь. Все это передать в распоряжение колхоза. Срок изъятия произвести в двадцать четыре часа, а выселение в течение двух суток».

Петька читал без запинки, одним духом. Когда окончилось чтение, Нефед, словно одобряя, протянул:

— Та-ак!

И оглянулся на дверь второй избы, где, съежившись, стояла Елизавета.

— Стало быть, раскулачивать? — спросил не Петьку, а Лукьяна.

Тот виновато ухмыльнулся:

— Эдак, видать.

— Эдак, — добавил второй член комиссии.

— Что ж, — проговорил Нефед и побледнел.

Затем, обернувшись к жене, поднял руку и, указывая на Петьку, проговорил:

— Вот, баба… вишь…

Хотел что-то добавить, но поперхнулся и, ничего более не сказав, шагнул в ту избу. Елизавета пропустила мужа и, поглядев ему вслед, вдруг грохнулась с порога на пол и еле слышно застонала:

— Петя, что же ты, родненький, делаешь? Голубчик, Петя…

С безотчетным ужасом глядел Петька ка Елизавету, нареченную свою тещу. Особенно врезалось ему в сознание, что лоб у нее и складки на лбу точь-в-точь такие же, как у Наташки, когда она о чем-нибудь думает или сердится. Даже подбородок с ямочкой такой, только у матери ямочка глубже и резче.

— Петя, милый…

Члены комиссии безмолвно сидели на лавке. Хотя все это произошло в какую-нибудь минуту-две, но Петьке показалось, будто тянулись длинные часы. Он почувствовал на лбу холодную испарину, а во всем теле зябкую дрожь.

«Эх, только бы Наташка не видела».

Бросив на стол протокол, он принялся поднимать Елизавету. Но в это время вошел Нефед, молча поднял жену и отвел.

«Вот и хорошо, — подумал Петька. — Самое тяжелое прошло».

Но едва увели старуху, в дверях второй избы, бледная, испуганная, еще с заспанными глазами, появилась Наташка. Мельком показалась она в дверях, стала, как портрет в большой раме, посмотрела на Петьку, словно не узнавая его, и быстро исчезла.

Ног не чуял под собой Петька. Как бы скорее выметнуться из избы и бежать, не оглядываясь. Выручил Нефед. Не глядя на Петьку, твердым голосом попросил:

— Повремените немножко. Видите, какое дело. Старуха.

— Хорошо, — согласился Петька и шмыгнул в дверь.

Выйдя на улицу, он глубоко вздохнул и, не оглядываясь, чуть не бегом тронулся в совет.

Там были Прасковья, Алексей и еще кто-то. Отозвав мать и Алексея в соседнюю пустую комнату, он бросил на стол протокол и заявил:

— Довольно издеваться! Не пойду я Нефеда раскулачивать. Как тебе, мать, не стыдно! Ты же знаешь…

Прасковья, не менее взволнованная, набросилась на Петьку.

— Пожалел? Сердце ослабло? Ишь, черт надирает, к кому в зятья лезть!

На следующий день созвала комиссию, посоветовалась с Алексеем и сама пошла раскулачивать Поликарпова Нефеда.

Широко распахнулась обитая войлоком дверь, и вместе с волнистым руном холодного воздуха вошли они.

Лобачев не удивился, а будто даже обрадовался. Улыбаясь, пожал руку Сотину Ефиму, за ним кривому Семе, протянул толстую лапу Дарье, Бочарову Кузьме. Лишь увидев входившего сзади всех Афоньку, бывшего своего батрака, Лобачев поморщился, отошел к шкафу и вспомнил слова Юхи: «А раскулачивать придет тебя Афонька».

«Умная баба», — подумал Семен Максимыч и покосился на дверь второй избы, ведущей в горницу.

Эти четыре дня Лобачев не только ждал. Четыре дня — срок велик. Не из тех Семен Максимыч, которые при неудачах опускают голову. И Карпунька не таким дураком оказался, каким считал его отец.

— Мы от совета, — начал Сотин.

— Самоварчик, может, поставить? — перебил Лобачев.

— Не чаи распивать к тебе заявились, — понял нехитрую уловку Сотин, — а сам знаешь, по какому делу.

Чтобы много не говорить, Сотин вынул из кармана бумагу и передал ее Лобачеву:

— На, читай!

Лобачев подержал протокол в руках, потряс, словно взвешивая его тяжесть, и передал обратно:

— Разорять?

— Время доспело, — ответил Сотин.

— Другие туда-сюда, а тебе, Ефим, не стыдно?

Сколько ни старался Лобачев сдерживаться, как ни боялся испортить всего дела, все же, взглянув на ненавистного ему Афоньку, глухим голосом спросил:

— А ты зачем?

— Раскулачивать тебя пришел.

— Я и так раскулачен. Мельницу сдал? Просодранку сдал? Еще что?

— Корень, — намекнул Афонька и указал пальцем на пол.

— Слегой под нижний венец избы?

— Так точно, — по-военному отозвался улыбающийся Бочаров, — корчевать под корень.

Лобачев посмотрел на Кузьму Бочарова, — видно, хотел ответить ему что-то, но, пожевав губами, мрачно пробормотал:

— У меня нечего…

Афонька взял протокол у Сотина и медленно начал читать. Лобачев стоял спиной к запертой двери во вторую избу и, слушая, изредка постукивал по ней крепко сжатым кулаком. Когда окончилось чтение, он равнодушно заявил:

— Воля ваша. Что хотите, то и делайте со мной, а только брать больше нечего. Я обобран.

— Лошади? Коровы? Избы? — откладывал на пальцах Афонька. — Два амбара, рига, сарай? Сбруя, плуги, жнейки?

— Все отобрано. Отнято все, — опять повторил Лобачев.

— Кем?

— С двух концов… грабили…

Внезапно разозлившись, он шагнул на середину и, указывая на дверь, возле которой до этого стоял, часто затараторил:

— Вон грабитель где живет. Вон кого раскулачивать… надо — сына! Измучил меня, с-собака. Все забрал. Жену, вишь, себе нашел! Отделился от меня! Отхватил, как последний разбойник! В колхоз, слышь, к вам собирается. Избу отнял, лошадь взял любую, корову, амбар — все-все. И ход другой в избу прорубает. Что вы на меня, на старика, напали? Подыхать мне скоро. Сына теребите. Повздорили мы с ним, драться с ножом лез. Кровопийцем родного отца обзывает, К вам перекинуться хочет и заявление в кармане носит.

Долго кричал Лобачев, жалуясь на сына и всячески ругая его, а члены комиссии удивленно слушали и едва ли что понимали.

— На ком женился? — спросила Дарья.

Но Лобачеву ответить не удалось. Дверь из второй избы с треском распахнулась, и оттуда не вышел, а ворвался Карпунька. Лицо его было злобное, глаза налились кровью, и весь он похож был на петуха, готового броситься в самую отчаянную схватку.