Михаил Алексеев (Брыздников) - Девятьсот семнадцатый

— Вот, мать, уезжаю я.

— Куда несет нелегкая?

— На фронт еду. Сражаться за революцию.

— Не сидится дома. Все хронты да хронты. Господи, да когда ж конец?

— Только начали, маменька.

— На-ча-ли. И-и-и, — вдруг заголосила старушка. — И-и-и-и…

— Чего плачешь, мать?

— И… Жалко тебя, небось. Как родной ведь. Не езжай, Петрушка, родимец ты этакий, и — и-и.

— Ну, вот и не езжай, когда долг и… тоже скажешь, мать. Ну, не реви.

Но женщина плакала уже навзрыд, с причитаниями и оханьем.

— Ох! И-и-и-и… Милый мой. Да куда же ты уезжаешь, на кого нас бросаешь? И-и-и-и… Ах! Варюшка-то, поди, убиваться будет… Леший бесчувственный. Ах, ты ж… И-и-и-и…

— Ну-у… — только махнул рукой Щеткин и отошел к окну.

Но на душе у него стало слякотно и сыро, как в сумерки после дождя на снегу.

«И верно. Эх, жалко Варю, — думал он. — Ведь люблю я ее, да. А тут может никогда не увидимся».

Загрустив, Щеткин присел у окна, чувствуя томление и горечь в груди.

«Нет, не видать нам с ней счастья. Ну, да ничего — революция важней… И Варя бы то же сказала».

Уже стемнело на дворе, а Щеткин все сидел у раскрытого окна. Капли дождя, как слезы, стекали по карнизу и глухо стучали о железо подоконника.

— П-ль, п-ль, — звучали дождевые капли.

— И-и-и… Ах… Ох!.. — вздыхала изредка старушка.

«Грех честной, — думал Щеткин, — вот как привяжешься к человеку, и сам не свой. Нет, раскис ты, брат Щеткин, как хлебная корка в чае. Подсушиться надо. Вот доеду и подсушусь немного. А комиссия как же? Хотя товарищ Кворцов без меня все устроит. А здесь-то в Москве как хорошо!»

Вспомнилась вчерашняя встреча с секретарем ячейки партии при металлургическом заводе Иваницким.

— Эх, брат Щеткин, — радостно волнуясь, говорил тогда Иваницкий. — А мы так из митингов и не вылазим.

Рабочие ликуют. Что значит победа. Только хлеба и жратвы мало. А впрочем, весело жить.

«Нет хлеба? Значит, достать нужно, — продолжал размышлять Щеткин. — И вождь говорит. А какой он вождь — грозный, очкастый… И этакий… Такой, ну…»

Так и не подобрал Щеткин нужного слова.

Скрипнула дверь. По стуку каблуков Щеткин узнал, что вошла Варя.

— Что в потемках сидите? — раздался голос девушки. — Мать, зажги лампу.

Старушка, охая и кряхтя, завозилась у стола. Щеткин молчал. Варя мыла за перегородкой руки, громко плескаясь водой. Засветилась лампа.

«А мне-то и собираться нужно, — подумал Щеткин. — Часы-то, как минуты, пролетят. Эх…

Вошла Варя, спокойная, ласковая, как всегда. Взглянув Щеткину в лицо, участливо спросила:

— Что, Петя? Или нездоровится?

— Да нет же. И-и-и, не спрашивай, — снова заголосила мать, привешивая лампу на стену и никак не попадая на гвоздь.

— Чего не спрашивать? Да что с тобой, мамаша?

— Забирают. И-и-и…

— Как забирают? Говори, Петя. От матери толком ничего не узнаешь!

Щеткин вздохнул, рассказал ей новость.

— Ах, вот что, — шепнула Варя и громко добавила: — Мать, да брось же голосить, раздуй самоварчик.

Когда старушонка вышла, Варя приблизилась к Щеткину и спросила:

— Что, Петя, жалко уезжать?

— Люблю тебя, вот и жалко. Мила ты мне, — просто ответил Щеткин, глядя в ее глаза.

— Любишь? Знаю. Хотя и не говоришь ты. И я люблю тебя, Петенька.

— Ты меня… За что? Да что я?.. Разве таких любят… — отмахнулся обеими руками растерявшийся от счастья Щеткин.

— Да, люблю, Петруша, больше, чем думаешь.

— Ты правду?

Дальнейших разговоров не понадобилось. Они бросились друг другу в объятия и с радостными лицами смеялись, как дети.

— Как жалко, ведь уеду я, Варя.

— Ничуть не жалко.

Вошла старушка мать и, увидев их в объятиях друг друга, всплеснула руками и звонко хлопнула ладонями по полным бедрам своим.

— Уж слюбились… А, корова вас забодай. Без материнского благословения.

— А ты, благослови, мамаша, — улыбнулась Варя.

— Известно, благословлю — парень он хороший. Только как же — невенчаны.

— Да что ты, мать. Ведь сама-то прожила с отцом тридцать лет невенчанной.

— Эх, и то правда. Так он же уезжает! А тебе, Варюша милая, слезы.

— А зачем слезы? Быть с мужем не слезы, а радость.

— Так он же едет?

— И я с ним еду.

— Ох, матушка! — Старушка всплеснула руками выше головы, села на пол и в безысходном отчаянии завыла.

С большим трудом успокоили ее. Особенно благотворно подействовали на нее слова Щеткина.

— Мать, мать… довольно плакать. Ведь на две недели едем только. А ты будто по покойникам голосишь.

— И-и-и… на две?

— Ну да.

— И, ах… ох… Ну, это дело другое. О-о-о-ох… Ну, бог с вами, езжайте. Пойду соберу на дорогу. Только береги ты ее, Петя, грех на тебя ляжет.

— Оставь, мамаша, сама себя поберегу, не беспокойся.

…Ночь стояла темная, предвещающая новые дожди и слякоть. Дул ветер, то порывами, то холодной мокрой струей. Барабанил дождь по стеклам, но Щеткин, обнимая Варю, глядел в ненастье ясным, твердым взглядом, точно видел за этой мглистой тьмой большую радость и солнце.

Ветреная, пасмурная ночь сердито хмурилась косами тяжелых туч. Кособокий плаксивый месяц, точно пугаясь, то падал за темную небесную завесу, то вновь появлялся, жалкий и тощий. По земле и по крышам домов бежали волны тревожных теней. Вздыхали колеблемые ветром вершины берез, акаций, в сточных канавах шуршала последняя догнивающая листва.

С треском ломались сухие сучья деревьев, кустарника, всюду клубились запахи жженной соломы, прели и мокрой земли.

По глухому переулку города Б., точно прогуливаясь, не спеша шел небольшого роста человек с сумкой за плечами. Он иногда останавливался, тревожно оглядываясь, чутко вслушиваясь в тишину, и снова шел вперед, казалось, еле передвигая ноги.

В отдалении, шагов за сорок от него, крадучись, двигался высокий мужчина в шляпе с большими полями, прятавший лицо свое в приподнятом воротнике пальто. Держал себя он точно ищейка, прилипая к стенам домов, прячась за стволами деревьев, забегая в раскрытые парадные двери и высовывая оттуда подвижную голову. Со стороны казалось, что он что-то вынюхивал в сыром воздухе.

Расстояние между этими людьми сокращалось.

Вдруг первый пешеход быстро обернулся. Его преследователь на секунду застыл на месте, но затем, как ни в чем не бывало, зашагал вперед. Вот они поровнялись. Человек с сумкой за плечами вытянул вперед руку, сверкнули огни, прогремели два выстрела. Тот, другой, покачавшись на месте, беззвучно рухнул на землю. Подхваченная вихрем черная шляпа его колесом понеслась по дороге.

— Одним подлецом меньше, — громко сказал человек с сумкой, перешел на другую сторону переулка и бесшумно на носках пробежал два квартала.

У небольшого одноэтажного особняка, с огнями в окнах, он остановился, прильнув к дверям, и громко постучал в них. Двери шумно распахнулись. На пороге появился высокий человек.