Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

Что с него взять? Конечно, сон Никита Семенович выдумал на ходу, чтобы досадить земскому, но как доказать, что такого сна он не видел? Можно бы дать ему понюхать нагайки, но Улусов навечно запомнил взгляд Никиты Семеновича во время расправы — в том взгляде было столько жгучей, кровавой ярости, столько дерзкого вызова, что при одном воспоминании о нем князька начинало трясти.

Даже Иван Павлович сердился на Улусова: искать бы ему разбойников, которые все чаще приходили к лавочнику и обдирали, как липку, а не скакать со стражниками по селам, стращая христиан гиканьем и воплями. Или порыскать бы покрепче в школе, откуда, болтают, идет по селу возмутительная зараза. Впрочем, донести Улусову на «степных братьев» или намекнуть насчет школы побаивался: народа побаивался и этих злодеев.

Порой Никита Модестович подумывал: «А не помириться ли с двориковскими мужиками? Отдам эту проклятую землю по той цене, которую брал покойный батюшка, народ притихнет. Или поговорить с глазу на глаз с Лукой Лукичом, объяснить ему, что я сержусь на мужиков не потому, что злой по природе, а уж так повелось, что начальству добрым быть не положено. Сказать ему, что, смягчи я установленные порядки, мне самому дадут по шапке. И не только попросят вон со службы, но и очень круто расправятся. Вон тверские земцы: люди благонамеренные, вовсе не революционеры, заикнулись перед царем о пустяковых послаблениях, а что вышло? Земство разогнали, членов земства в ссылку! А среди них дворяне, помещики и даже кое-кто из аристократии…»

Улусов однажды зашел к Луке Лукичу, поведал все, что накопилось у него на душе, предложил мир и землю в аренду по прежней цене, попросил прощенья за расправу, сказал, что в те минуты был не в себе и раскаивается в содеянном, что, между прочим, было правдой.

Лука Лукич, слушая исповедь Улусова, думал об одном: какой еще подвох надумал барин? Слишком много накипело на душе у старика и у всех в селе против земского начальника, чтобы вдруг поверить ему.

— Батюшка, Микита Модестович, — сказал Лука Лукич, когда Улусов, побледнев от волнения, окончил длинную речь. — Каждый христианин, то и господом предписано, должон прощать врагам своим. Вам я верю: стыдно, верно, стыдно вам, тяжко вспоминать баньку, которую вы для нас истопили. Верю задушевным словам вашим. Да что я, против мира? Соберите сходку, Микита Модестович, скажите мужикам, что мне сказали. Вот мой совет.

Каяться перед всеми мужиками? Этого Улусов, разумеется, не мог позволить себе. Не потому, что стыдно выходить на круг и исповедоваться, а потому, что он не знал наверняка, как поступит сходка. Вдруг начнутся издевательства, еще худшие, чем он терпит теперь от отдельных мужиков? И не вызовет ли его поступок нового взрыва страстей? Ведь и без того сходки раз от разу становятся все более шумными, и голытьба недвусмысленно объявила беспощадную войну «нахалам». Кроме того, как посмотрит на такой поступок высшее начальство? Но как бы там ни было, так жить тоже невозможно.

— Вот если бы ты, так сказать, подготовил всех…

— Микита Модестович, как я могу их подготовить? Скажем, уговорю не шуметь, не обижать вашу милость, поладить с вами навечно миром. Согласятся со мной, к примеру… А кто знает, как оно на сходке обернется?

— То-то и оно, — мрачно согласился Улусов. — Ну, ладно, это отставим пока. Давай начнем разговор о земле.

— И тут не в силах, батюшка. Был вчера на сходке, как раз зашел разговор о вашей земле… Так что вы думаете? Орать начали, что, мол, ладно, пока потерпим, а вскорости мы ее дарма у земского заберем. Вот оно как!..

— Н-да! Я думал…

— Понимаю, батюшка, да уж больно вы распалили село.

Улусов мрачно молчал.

— Прямо и не придумаю, как подмогнуть вам, Микита Модестович.

— Ну, спасибо хоть за доброе слово, Лука Лукич. — Улусов выдавил улыбку и уехал ни с чем.

Слушая рассказ Луки Лукича об этой беседе, мужики в один голос решили:

— Жди новой беды!

Улусов нет-нет да и зайдет к Ольге Михайловне. Темные слухи, будто она собирает мужиков и проповедует разрушительные мысли, окольными путями доходили до земского.

Были у земского агентурные сведения о политических связях учительницы с Флегонтом.

Стороной до Улусова дошло, будто Флегонт появлялся в Двориках и на тайной сходке подговаривал мужиков на бунт, рассказывал им о событиях, происшедших в Батуми, где рабочие взбунтовались, а потом вступили в бой с войсками, о мятеже мужиков в Гурии, о том, как они устроили вроде всеобщей стачки, а Флегонт, который-де тоже подбивал на восстание тех кавказских мужиков, сумел вовремя бежать, иначе быть бы ему на каторге.

Улусову стало известно, что Флегонта видели среди двориковских мужиков, когда они самочинно запахали барскую землю. Всем этим разговорам Улусов не слишком верил. Чтобы Флегонт Сторожев, человек, несомненно, умный, хотя и неискоренимый злоумышленник и проповедник разрушительных идей, набрался такой дерзости?! На всякий случай Улусов допросил десятка два мужиков, обшарил округу, но никаких следов Флегонта не нашел. Люди отвечали одно: «Знать не знаем, ведать не ведаем! Окстись, батюшка, виданное ли дело, чтобы он на рожон лез!»

Улусов успокоился: приметы Флегонта имелись в каждом полицейском участке, и, действительно, не такой он дурень, чтобы выдать себя с головой.

Изредка земскому начальнику доставляли листовки, напечатанные на гектографе, а то и типографским способом, с надписью внизу, что листовка издана таким-то комитетом социал-демократов. Кто их присылал, Улусов так и не мог дознаться, хотя и подозревал, что появление листовок не обходится, с одной стороны, без участия Флегонта, а с другой стороны, что и Ольга Михайловна к ним безусловно прикосновенна.

Однако, заходя в школу, он всегда заставал Ольгу Михайловну на месте, встречала она его почтительно, приглашала на чашку чаю, смотрела ясно и доверчиво, мило смущалась, весело и добродушно болтала.

Ее улыбка обезоруживала Улусова. Придраться к Ольге Михайловне он решительно не мог, прямых доказательств у него не было, да он и не ждал их. После расправы, суда и наложения дани село свернулось в кулак, и этот кулак был занесен над Улусовым.

Когда он опустится? Это могло случиться и днем и ночью, в пути и в имении. Нахаловские богатеи, презираемая Улусовым крикливая и беспокойная голытьба с Дурачьего конца были единодушны в ненависти к земскому начальнику.

Правда, Улусов знал, что «нахаловцы» не менее его презирают задиристых «дурачков», а те отвечают им тем же; что озлоблением друг против друга полно село и даже такая семья, как сторожевская, служившая примером единства и сплоченности, раздираема внутренними распрями, и Лука Лукич последними усилиями воли сдерживает бушующие страсти.