Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество

Пятьсот делегатов возвращаются в деревни. В их котомках решение снять продразверстку. Пятьсот человек расскажут о том, что они видели и слышали, прочтут «бумаги». Их будут слушать тысячи. Быть может, кто-то не поверит им, быть может, многих Сторожев вычешет плетьми, забьет языки в глотку, отберет «листы», но ведь всем рот не заткнешь!

И вот шумной толпой гуляет по Тамбовщине слух: советская власть за мужика встала!

Из Тамбова друзья шли пешком. Андрей Андреевич бормотал что-то, улыбался, осматривался по сторонам — широка, беспредельна лежала перед ним равнина.

Перекатываясь с бугорка на бугорок, уходила она к горизонту. Там и здесь виднелись леса и перелески.

Увидев сельскую церковь, — на ее крестах искрились лучи солнца, — друзья стали на колени, помолились, поцеловали родную землю и быстро зашагали к селу.

Оно только что просыпалось, из труб шел дым: хозяйственные бабы были уже на ногах.

В утренней тишине раздался набат.

Сонные мужики на ходу застегивали одежду, валили на улицу. У каждого снова екнуло сердце: какая еще тревога, где враг?

И вот волнуется крестьянская громада перед церковью. Людей собралось не меньше, чем в тот памятный день, когда эсеры лживыми посулами соблазняли мужиков на мятеж. Не слышно было призывного клича труб, не видно мундиров антоновцев. Здесь был народ — один на один с теми, кто побывал у Ленина, кто привез от него правду и утешение во всех скорбях.

На паперти увидели мужики Андрея Андреевича, помолодевшего, веселого. Он размахивал бумагой, кричал что-то, захлебываясь от радости. Ему хотелось расцеловать всех, обнять весь свет.

Потрясенные мужики слушали его и не верили: неужто конец черной жизни?

— Первым делом, мужики, — начал Фрол Петрович голосом, полным достоинства, — поклон вам от Ленина и Калинина. — Он поклонился на все четыре стороны. — Мы это к ним с волнением, а они об ручку здоровкаться. Какое, мол, у вас сумление, в чем нужда? Ну, смотрим на Ленина, диву даемся: рыжеватый такой, росту невеликого, с картавинкой. Не шумит, не грозит, в грудя себя не лупцует, а идет напротёс: вы, мол, недовольны и законно недовольны. Человеческий человек, мир, ей-богу!

— В пинжаке ходит, — пояснил сзади Андрей Андреевич.

— И то, и то, — оживился Фрол Петрович. — Локотки, вижу, на пинжаке потертые. Дюже я на него рассерчал. Раз, говорю, над Русью голова — должон вид иметь. А он заливается над моими, то есть, словесами, он заливается. Ну, разговор пошел. Мужик один начал было углаживать… Другой про картошку попер… А я на дыбки! И пошел резать… И про душевную тоску нашу, и о чем мужик сокрушается…

— А он?

— А он Фрола слушает, — опять высунулся Андрей Андреевич, которому не терпелось похвастаться тем, что видел и слышал. — А у самого личико в испарине, лоб в гармошку. Дошло, стало быть. Мы, говорит, знаем, что вы, того-этого, недовольны, только кто старое вспомянет, тому глаз вон. А теперь, говорит, конец вашей беде.

— Верно, — понеслось из толпы. — Пора бы уж…

— Измаялись…

— Давай дальше, Фрол Петров!

— Ну, напоследок на меня дюже рассерчал. Фома, говорит, неверующий! Словам не веришь — чти бумаги за моим подписом. Разверстку долой, — вот, мол, депеша, в Тамбов властям только что отправлена. Справедливый налог образуется заместо, стало быть, разверстки.

— Сказками кормят!

— Антонов тоже всякое обещал…

— Одной масти! Обдерут.

Фрол Петрович затрясся. Краска прилила к лицу. Губы побелели от гнева.

— Это кто ж со мной спорить желает? — возвысив голос, бросил он в толпу. — Спорщики нашлись, тоже мне! Обдерут! Самим Лениным писано: налог вдвое меньше разверстки, чуете ли?

— А тут Калинин пошел чесать, — заговорил Андрей Андреевич. — Куда, говорит, хотите, хлеб девайте, ваша воля. Фабрики, того-этого, запущают, всякого товару нам предоставят. Рабочие, мол, с вами заодно и нуждишки ваши вполне понимают.

— Не верится что-то…

— Так я вам, невежам, листы зачту! — гневно крикнул Фрол Петрович. — Декрет при себе имею, темный вы народ.

— Декрет — это дело.

— Давно о нем слух гуляет.

— Чти, Фрол!

На паперть вышел учитель, внятно прочитал телеграмму Ленина в Тамбов, обращение крестьянской конференции, бумаги, данные Фролу Лениным. Едва он успел кончить и передать бумаги Фролу Петровичу, Сторожев с отрядом вохровцев ввалился в село. С ним была Марья Косова: она ехала в Каменку с докладом о положении в дальних районах и встретила Сторожева.

Приказав вохровцам оцепить толпу, Петр Иванович и Косова, расталкивая народ, проследовали к паперти.

Народ замолчал, но было в этом молчании что-то зловещее.

— А-а, Фрол Петров, Андрей Андреевич! Давно не виделись. Болтают, у Ленина были? — с деланным добродушием заговорил Сторожев.

— Были, точно были, Петр Иванович, — чуть побледнев, горделиво ответил Фрол Петрович. — По-людски встретили, по-человечески проводили. Объяснили нам нашу глупость.

Косова, помахивая плетью, презрительно выдавила:

— Обманули вас, дураков, а вы уши развесили! Взять бы их обоих, Сторожев. Большевиками куплены, ясно.

Толпа взревела:

— Молчи, шлюха!

— Попробуй возьми!

— Почему обманули? — хладнокровно проговорил Фрол Петрович. — Шли мы из Москвы до Тамбова, из Тамбова до села, народ к севу готовится, над нами надсмехаются: неужто, мол, саламатники, еще воюете незнамо за что?

— Так, так! — Сторожев еще сдерживал себя. — Бумаги, слышь, привезли? А ну, дай, полюбопытствую, что там набрехано.

Фрол Петрович безбоязненно отдал бумагу Сторожеву. Тот прочитал, сунул в карман.

— И вы верите этой писанине? Опять коммуния вас облапошила! — И вдруг ярость прорвалась наружу. — За каждый такой лист повешу! — рявкнул он.

Толпа, следившая за каждым его движением, разом подалась вперед. Никто не кричал, никто не угрожал Петру Ивановичу, но он-то знал: одна промашка с его стороны — и не помогут ему вохровцы.

— Отдай бумаги, — злобно процедил Демьян Косой. — Слышь, кому сказано, отдай!

— Не гневи народ, Петр, — задыхаясь, сказал Фрол Петрович. — Отдай листы.

— Взять обоих! — крикнула Косова, и Сторожев подумал, что сейчас будет конец. Вот дура баба!

Толпа с рычанием наступала на них. В воздухе замелькали дубинки, кто-то бросился к церковной ограде и начал вырывать колья. И тут Косова сделала еще одну глупость.

— Расходись! — заорала она. — Стрелять будем!

— Стрелять, мерзавка? — взревел Демьян Косой. — В кого?

— Бей их, мужики, они правду прячут!

Этот вопль был подхвачен всеми. Вохровцы ничего не понимали: Сторожев молчал, молчал потому, что впервые испугался мужиков до дрожи в коленях.

— Помолчи, Марья, — прошипел он и примирительно обратился к мужикам. — Эк, расшумелись! Нужен мне Фрол. Испужал он меня своими листами. Идите, братцы, по домам. Иди, Фрол, нечего народ смущать.