Акрам Айлисли - Повести и рассказы

Но как, как, скажите на милость, как он мог бы желать иначе начать жизнь, если вся она, отпущенная Кериму, уже кончилась? Кончилась — и никогда с такой безнадежной ясностью не понимал этого Керим, как понял и ощутил в этот вечер, на ступеньках уже другой лестницы. Ему никогда не забыть, как это было: типовой дом нового микрорайона, где на втором этаже помещается собственная его, Керима, однокомнатная квартира. Теперь, через несколько минут — его и Валиды. Господи, ну почему, почему он не сбежал еще тогда, когда у порога этого гнезда новобрачных стояли Наги, Таира и Валида, а он медлил, отсчитывая последние ступени. Ведь уже тогда, в темноте того подъезда, на вымазанной белилами и известкой лестнице, Керим ощутил со всей ясностью и безнадежностью то, что ждало его за запертой пока дверью комнаты…

Конечно, он не сбежал, он даже — Керим это помнил точно — сдержался и не заплакал. И все-таки тогда, когда захлопнулась за ним дверь, и гнетущий ужас от необходимости остаться наедине с Валидой смешался с суетой и глупостью длинной, нескончаемой свадьбы, когда все это готово было уже раздавить Керима — один бог знает, как был он благодарен Наги, предложившему выпить у новобрачных стакан чаю… Как благодарен был ему Керим за эту крохотную отсрочку…

Наги был пьян. Впрочем, ему и трезвому было все равно, где проводить время. Наги вполне был способен просидеть в доме новобрачных до утра, ничуть не заботясь о несуразности такого поведения. И вот они вчетвером сидят и пьют чай, и облегчение рассвета не спешит на смену нескончаемой, никому не нужной ночи…

В этом звенящем, победном свете месяца улица казалась такой длинной, такой широкой, такой безлюдной, что Керим невольно придержал шаг и затаил дыхание. На какой-то миг он и вовсе, кажется, перестал дышать, и тогда горло его вновь перехватил спазм близкого плача — господи, куда, зачем я иду, от чего бегу, господи, ведь я знаю, что безжалостный реальный мир в любую минуту оборвет последнее, что у меня еще осталось — эту льющуюся в никуда улицу…

Однако в том мире, где сейчас жил Керим, не существовало конца ни пути его, ни этой улицы. Потому что у него, у этого зыбкого лунного мира, были свои законы. И по законам этим выходило, что улица, по которой шел Керим, не имела ни конца, ни начала. Ни начала, ни конца — так, словно и улицы самой не было вовсе… Улицы не было, а Керим был. Здесь, в этом мире, все было возможным. И еще в этом мире, где ее было никого, кроме Керима, лицом к лицу с ним жил лунный свет. Вот так и получилось, что Керим шел в эту ночь по дороге несуществующей, но дороге нескончаемой, по лунной дороге.

Он шел, не оборачиваясь. Все, что комом подступало к горлу — дом в новом микрорайоне, свадебный меджлис, ступени лестницы, на которых он, не упав, все равно как бы ушибся до смерти, — все это теперь стало неважным, померкло, забылось, быльем поросло… Сейчас по лунной дороге шел совсем другой Керим. Этот был спокоен, он был поразительно, безгранично спокоен. И он уходил.

Все началось еще утром. Да, проснувшись сегодня утром, Керим уже знал, что с ним должно произойти. Он помнил внезапное ощущение холодного ужаса.

Первое, что он почувствовал, еще не открыв глаза, — холодная, мерзкая внутренняя дрожь, тяжелая глыба застывшего в груди плача. И тогда же, еще не открыв глаза, он уже знал, что даже слезы не принесут ему облегчения в это утро. И ему показалось, что все дело и было в этих непролитых слезах — они, только они одни могли бы растопить застывшую в груди тяжесть. И еще они могли смыть, стереть в нем даже мысль о предстоящей свадьбе, и тем отвести беду — большую, необъяснимую, что вызрела неизвестно как и заполонила его всего, без границ и без края. Пролейся слезы — и он, конечно же, смог бы встать, и одеться, и уйти, убежать от страшной глупости предстоящей свадьбы.

Наверное, так было бы лучше и для Валиды. Кто знает, может, она и поняла бы все, а может, нашла бы какую-нибудь понятную ей причину. Но только прошел бы день, другой, обида и боль ее стихли, и жизнь потекла бы заведенным порядком.

А в нем могла бы к дальше жить эта глупая упрямая надежда когда-нибудь, проснувшись, зажить своей собственной, своей настоящей, лишь ему предназначенной судьбой…

А теперь оставался только этот лунный свет, ни в чем другом надежды больше не было. Лунный свет плескался под ногами Керима, лунный свет мерцал в его сердце. И там, где в лунном свете струились, поблескивая, рельсы, там, за этими рельсами, снова возникала та долина. Она лежала, и зыбкий свет скользил по ее нетронутой белизне. И Керим вновь и вновь шел бежал по этой долине, спешил на все тот же поезд…

Ему не было и семнадцати, когда он впервые поднялся в вагон. А теперь Кериму тридцать шесть. Кто бы мог подумать, что с тех пор прошло целых девятнадцать лет?.. Это были долгие годы: пять из них Керим учился в институте, восемь ушли на диссертацию. Что еще? Ах, да — шесть лет Керим стоял в очереди на квартиру. Вот как все переплелось, сложилось, и все это, как оказалось, было нужно для того, чтобы, как говорят люди, построить свою жизнь, обзавестись семейным очагом, детьми, домом…

Но отчего тогда пришло и не пропадает чувство вины, отчего? Словно тогда, девятнадцать лет назад, семнадцатилетний Керим непростительно поспешил. Поспешил покинуть эту мерцающую лунной чистотой долину, поспешил с приездом в большой город, поспешил с институтом, поспешил с однокомнатной своей изолированной секцией и — господи! — поспешил с женитьбой. И еще жило в нем, вместе с этим чувством — пугая Керима, ощущение краткости пройденного пути. Тогда Кериму начинало казаться, что все, на что понадобились ему девятнадцать лет, не стоило и половины этого времени…

Сегодняшнее утро перечеркнуло все. В свете этого утра и диссертация, и квартира, и научные достижения Керима как-то вдруг утратили свою ценность. Больно и осязаемо возникло все утраченное за долгие девятнадцать лет. Господи, кто же знал, что когда-нибудь придет, встанет перед Керимом утро, в суровом свете которого вернется все прожитое. И тогда, под этим взглядом нежданного утра, он поймет, что то, чем он жил долгие девятнадцать суматошных лет, было не главным, и ни за чем из того, что принесли эти годы, другой, семнадцатилетний Керим не стал бы спешить к поезду, в окна которого лился прощальный свет той, главной долины… Да, но ведь того, семнадцатилетнего Керима больше не было на свете! Он исчез, растворился, остался на давней станции, в давно ушедшем вагоне. Но тогда откуда такая боль, господи, откуда такая боль?..

— Давай-ка по одной!

— И еще одну! Да брось ты, не бойся, нее будет в порядке…

Вчера, недавно, тысячу лет тому назад? — когда все это было? Откуда, почему над этой свадебной пьянкой повис, видимый одному Кериму, тот, девятнадцатилетней давности свет? Керим и сейчас помнит, как тихонько звенел он в его ушах, плыл над пьяными выкриками, звоном бокалов, голосом Наги. Он звенел, и звон этот будил в Кериме давно забытую боль. Он звенел, и тонкая льющаяся стена вставала между Керимом и его собственной свадьбой… И вот теперь он выманил Керима из дому, и беспощадно гонит, гонит, гонит его по ночным улицам. Он стал пленником этого волшебного голоса, о господи, пленником голоса света, голоса света!