Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность

В этот, самый счастливый для Лены день Опанас пришел к выводу, что, если он не примет быстрых и решительных мер, «Круг» лопнет и возродить его будет невозможно. Ребята кончали школу, а он знал, что, если их не объединить чем-то снова, как до некоторой степени объединяла школа, они разбредутся. Опанас, конечно, понимал, что не «Круг» сможет удержать ребят. Андрей и Джонни хмуро молчали, когда Никола начинал свои нескладные разговоры, Лена явно скучала, Богородица был злобен и все требовал «настоящего дела», а Виктор по-прежнему резко сопротивлялся, когда Опанас пытался говорить о политике. И вместе с тем политика, конечно, была. Под видом чтения книг, рефератов и бесед Опанас втолковывал ребятам, что жизнь их не имеет перспективы, что они лишние люди.

Иногда злоба Опанаса на окружающее пробивалась наружу. Тогда он говорил резко, даже страстно, и Андрей с удивлением рассматривал его трясущуюся фигуру.

Но Опанас быстро угасал. Он боялся. Боялся ребят, боялся, что о нем знают, воображал, что о нем… там все знают…

Часто, возвращаясь откуда-нибудь вечером, он делал неожиданные повороты, шел через дворы по известным лишь ему тропинкам. Он хотел было написать программу «Круга», но не мог придумать места, где бы мог держать написанное…

И ничего не написал.

Как-то поздно ночью Андрей встретил Опанаса с женщиной подозрительной внешности. Никола не брезговал проститутками, хотя и кричал о моральной чистоте и целомудрии.

На следующий день Опанас пытался выпутаться, стал говорить Андрею, будто он сбивал со следов преследователей, при этом жалко улыбался, и Андрей почувствовал, как поднимается в нем омерзение к бледноносому карлику.

Он болезненно морщился, когда Опанас начинал излагать туманные перспективы «Круга», затем принялся откровенно насмехаться над ним, вставлять колкие замечания. Опанасу приходилось молчать.

Однако Опанас все еще пытался спасти «Круг», на что-то еще надеялся, считая, что события в стране развертываются в благоприятном для него направлении.

— Заметь, — сказал он как-то Андрею. — Борьба партии с троцкистами ослабляет ее бдительность ко всему, что делается вокруг.

— А мне кажется, наоборот — усиливает…

— Э, да не то, не то, идиот, понимаешь, с одной стороны, конечно, усиливает, но с другой… Они сейчас заняты внутрипартийными делами куда больше, чем иными…

— Загнул!

— Фу, черт! Я тебе говорю: сейчас есть все возможности, чтобы расширять нашу работу. К тому же интеллигенция…

— Золото! — мрачно вставил Андрей.

— Постой, постой. Интеллигенция, мне кажется, начинает понимать, насколько призрачна сила, которой она подчинялась. Осознав это до конца, она восстанет. Вот и надо готовиться. А ты, Андрей, перехлестываешь и дуришь. Надо выжидать.

— Мне надоело выжидать! — пробормотал тот. — Мне надоели твои теории, твоя трусость. Я уеду. Ну вас к дьяволу!

— Вот если бы Лев приехал, — мечтательно протянул Джонни.

Андрей взял его с собой к Опанасу. Он выровнялся за эти годы, зачесывал волосы назад, носил толстовку с дюжиной складок и вообще держался как взрослый.

Опанас привскочил.

— Этот идиот хорошо сделал, что смылся, — закричал он. — Испортил вас, наделал глупостей, и черт с ним, слава богу, что его нет — этого пройдохи и авантюриста.

— У него была хоть какая-то цель, а что есть у тебя? — мрачно заметил Андрей. — Слушаю я тебя и ни черта не понимаю. Хотя бы когда-нибудь ты рассказал нам, собственно, к чему ты стремишься? Вот я имею цель — анархию. Этот вот — со мной согласен. А ты? Ты кто? Монархист? Кадет? Или просто ни рыба ни мясо?

— Ну-ну-ну, потерпи! — Опанас засопел. — Я вот скоро кое-что расскажу вам…

— Ты уже давно это обещал. Все время мы слышим одно и то же: республика интеллигентов, демократия, счастье. А как до всего этого дойти, ну как?

— Я считаю, что об этом рано говорить. Сейчас надо организовываться, собирать людей. Но осторожно.

— Пошел ты к черту! Кто пойдет к тебе, когда ты сам не знаешь, чего хочешь?

Все чаще и чаще такие споры стали кончаться руганью и ссорами.

Опанас ухватился за драматический кружок. На спектаклях кружка стали появляться артисты и режиссеры городского драматического театра. Местная газета хвалила драмкружок, где все было поставлено всерьез. Новый руководитель, Сергей Сергеевич Зеленецкий, оставил в кружке только действительно способных ребят, и такие спектакли, как «Бедность не порок», «Женитьба», гремели в городе. Но кружок вот-вот должен был рассыпаться: все его участники кончали школу. Джонни уже готовился пышно сыграть последний спектакль.

Недели за две до окончания учебного года Опанас пришел к Андрею. Васса с отвращением посмотрела на его грязную, пропотевшую рубаху, которая вылезала из-под старого ремня, на истасканные, запачканные штаны.

— Тебе кого? — грубо спросила она Опанаса. Тот трепетал перед этой огромной, сильной женщиной и, зная, что она его ненавидит, старался с ней не встречаться.

— Я к Андрею.

— Шляются тут, пола не намоешься! Ноги вытри!

Опанас поспешно вытер подошвы своих стоптанных башмаков о половик, хотя на улице было сухо (стоял май), и прошел в комнату.

— Недотепа! — пробурчала вслед ему Васса. — Не к Леночке ли подбирается, вахлак несчастный? — И с грохотом сунула в угол самоварную трубу. — Я тебе за Лену башку откручу, байстрюк ты этакий!

Васса боготворила Лену. Глядя на нее, она вспоминала покойную Анну Михайловну. Лена была очень похожа на мать. Она выросла, порывистость, грубоватость, мальчишеские ухватки ушли вместе с годами.

Была Лена из тех девушек, что «не красивы, но милы». С ясным открытым взглядом, чистым лицом, спокойными и ласковыми губами, с чуть заметным пушком, покрывающим ее смуглые щеки, плотная, высокогрудая, она переняла от матери ее медлительную, спокойную поступь, унаследовала ее золотые косы. Она дышала здоровьем, внутренней сосредоточенностью; смеялась, когда ей было весело, хмурилась, когда на сердце было нерадостно, но у нее не было, как у Андрея, внезапных вспышек гнева, веселья или ипохондрии.

Ей пошла впрок дружба с Колей Зориным. Он приучил ее к строгой последовательности в решениях и выводах. Возня с растениями возбуждала в ней все большую любовь к природе, а увлечение математическими формулами воспитало настойчивость и внимание к мелочам.

Постепенно она сделалась настоящей хозяйкой в доме, научилась вести счет деньгам, шила и вышивала, хотя и ненавидела эти занятия, гладила, варила и стирала, спокойно выслушивала сплетни Вассы, потому что понимала ее желание отвести с кем-нибудь душу.

Вечером, раздевшись, перед тем как лечь в постель, она иногда задумчиво смотрела на себя в зеркало, поглаживала рукой свои груди с маленькими темными сосками.