Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность

Они чувствовали себя лишними людьми.

Страна в те дни готовилась к новому трудному переходу — разрабатывался план пятилетки. На Турксибе уже легли первые километры рельсов, юг шел навстречу северу. Закладывался Днепрогэс, в деревнях возникали колхозы и шла борьба с кулаком за хлеб, за тракторы, — их было на полях страны немного больше двадцати тысяч.

Миллион триста тысяч здоровых мужчин и женщин не имели занятий и заработка.

Мало кто знал, что уже близится время, когда вербовщики явятся в Верхнереченск и будут уговаривать людей ехать на Магнитку, в Кузнецк и в любой угол Советской России, — за большие деньги, на любую работу.

Страна боролась с трудностями. Социализм, к постройке которого народ уже приступил вплотную, должен был уничтожить эти трудности.

Когда в Верхнереченске пленум губисполкома начал рассматривать план губернской пятилетки, Богданов и его приятели подняли дикий вой. План был объявлен ими «пустышкой», «испорченной бумагой».

В газете появилась дискуссионная статья Богданова. Ликвидация безработицы называлась им «бредом», предполагаемая реконструкция города — «фантазией», строительство новых заводов, школ, больниц — «обманом».

Борьба разгоралась. Наши молодые герои, наблюдавшие за этой борьбой, ничего не могли понять: время прозрения было еще впереди…

Иван Карнаухов, рабочий завода Гужона, приехал с Сергеем Ивановичем Сторожевым из Москвы и был избран секретарем губкома комсомола. Поехал он в Верхнереченск не по своей воле: его уговорил Сторожев. Сергея Ивановича он знал с восемнадцатого года, — тот не раз бывал на заводе, где Карнаухов организовал первую комсомольскую коммуну.

Тринадцати лет Иван Карнаухов бежал из дома, из города Курска, в Красную Армию, какая-то часть взяла его с собой, и почти четыре года он воевал. В том же восемнадцатом году он узнал Сергея Ивановича и не разлучался с ним лет шесть — всю войну и два послевоенных года, когда Сторожев работал по продовольственной части. Сергей Иванович полюбил мальчишку и тянул его, тянул за уши, приучил к дисциплине, заставил полюбить книги, науку. Иван следовал всем советам Сергея Ивановича, который, надо сказать, нежностью его не баловал и проступков никогда не прощал.

Вскоре Карнаухов стал незаменимым человеком в части. Он был отчаянным запевалой, лихо играл на гармонике, был проворен, исполнителен и неутомим в разведке, походах, играх.

С годами пришла серьезность, задумчивость, но от торчащего на затылке хохолка Карнаухов никак не мог избавиться, и этот легкомысленный хохолок портил ему настроение. Наконец Карнаухов начал наголо брить голову, и серьезности сразу прибавилось вдвое.

После войны Карнаухов вернулся на комсомольскую работу. Не было человека, которого молодежь так бы любила. Зачинщик всяких шумных предприятий, сероглазый великан, он сокрушал сердца девушек, но не разбил ни одного.

Безалаберность с годами не ушла из его характера. Всякое серьезное и большое дело он был способен энергично начать, но потом оно ему надоедало, в голове рож дались новые проекты — Карнаухов остывал к старым делам, кое-как дотягивал их до конца или бросал.

За это ему не раз попадало от Сергея Ивановича.

Справедливости ради надо сказать, что он не раз просился в Свердловку, но его не пускали. В ЦК комсомола говорили: подождешь.

И он ждал и работал, как умел.

Приехав в Верхнереченск, Карнаухов недели три ездил по заводам, мастерским, часами сидел на бирже труда. Безработной молодежи становилось все больше. Где найти работу, что выдумать, чтобы занять молодые руки?

Этот вопрос был самым жгучим для Верхнереченска в те годы, самым тяжелым. Карнаухов дрался за каждую вакансию на почте, на заводе, в учреждении. Устроить молодую девушку курьершей в губпродком было связано с таким количеством телефонных звонков, упрашиваний, угроз, что добытая победа казалась огромной. Между тем на место одной устроенной девушки на биржу приходило еще двадцать, тридцать…

Заботы о броне подростков на предприятиях, о фабрично-заводском обучении, о безработных поглощали массу времени, и не было возможности продумать что-то большое, серьезное, основное.

— Учиться тебе надо, Иван, учиться. Погибнешь так, — говорил Сторожев и хмурил чистый лоб.

Однажды Карнаухов заехал в школу, которую только что окончили «пираты». Шел урок. В учительской сидел седоусый, сердитый на вид человек. Когда он заговорил, Карнаухов уловил запах водки. Это был Сергей Петрович Компанеец.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Мне нужен секретарь комсомольской ячейки. Я из губкома комсомола.

— Ах, ревизор! «Подать мне Тяпкина-Ляпкина»? Тяпкин-Ляпкин на уроке.

— Ну, я подожду.

— Как угодно. Занимать прикажете?

— Да нет, не стоит. Вы что такой сердитый?

— Изволите ли видеть, я отец двух детей. Дети кончили школу и, вместо того чтобы учиться дальше, поступили черт знает куда. В какой-то театр. Актеры! Всю жизнь мечтал, чтобы мои дети ломали комедию. И был бы еще настоящий театр, а то черт знает что, какое-то идиотство. Да, да, идиотство, смею вас уверить, глупость, ерунда! Я бы предпочел их видеть дворниками, но дворники — специальность редкая, на бирже труда двести безработных дворников.

— Ну так уж и двести!

— Хорошо, сто. Это вам больше нравится? Пожалуйста.

Сергей Петрович говорил громко, стучал кулаком по столу, расстегивал и снова застегивал старый чесучовый пиджак.

— Ничего, это временное явление, — сказал миролюбиво Карнаухов.

— Ах, временное! Передовицами изволите выражаться. У вас все временное. Биржа труда — временно, школа дрянная — временно.

— Ну вот, и школа плохая.

— Да, да! Плохая! Дрянь, а не школа. Неучей разводим, верхоглядов. Не знают, как писать, не умеют читать, считать, не знают, где Каспийское море и что такое Огненная Земля. Истории не знают. Ничего! Зато театры, кружки, комсомол, тьфу ты! Мой собственный сын вот в этой школе был главным, как это, — председателем. С револьвером ходил, учителей презирал. А я его не смел высечь, понимаете? Оболтусы растут. Погодите, вы мои слова припомните, вы меня вспомните! Ах, скажете, этот старый хохол был прав.

Карнаухову было неприятно слушать старика. Что и как отвечать ему, он не знал. Чтобы перевести разговор на другое, он спросил:

— Разве вы украинец?

— Да! Чистокровный! И не стыжусь, не скрываю. Да, украинец. Язык знаю, историю знаю. А вам что? Украине, молодой человек, я не нужен.

— Какая глупость! — вырвалось у Карнаухова.

— Глупость? Ах, глупость! — вскипел Компанеец. — Я утверждаю это.

— А вы бы поехали да поглядели, нужны вы там или нет.

— И поеду. И погляжу.