Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность

— А что ж ты ему водички не дал?

— Да где бы я ему взял? Ну, где? У меня в баклажке была водица, так ведь я живой, а он почитай что мертвой. Ему все равно господь смерть пошлет. Вот как! А потом я у господина Савинкова работал. Знавал я его, Бориса Викторовича, славный был господин, спаси господи его душу. У него дорожка, конечно, была своя, да ведь у всех дорожки разные. Разве я их переделаю? Перегорожу? Пускай идут, как хотят, а я за них помолюсь господу. Вот и вся недолга. Я и у патриарха Тихона работал — видел его, святейшего владыку. И пересчитать трудно, Митюня, где только я был! В ямах разных стою себе со свечкой, пощелкиваю буковками… Так-то!.. Мне недавно один господин и говорит: «Ты, дедушка, светлой душой кличешься, а ведь слова-то ты собираешь вредные. Слова-то эти кровью оборачиваются!» — «Боже мой, — говорю я, — господин хороший. Для кого эти слова вредные, для кого чересчур любезные. Как же тут поладить? Мы, говорю, не знаем, какие слова вредные, какие полезные. То знает один господь». Вот и отбрил его, хе-хе-хе! Как же я могу знать, какие слова вредные? Это мне знать не положено. Все слова богом дадены! Он и рассудит всех: кто правый, кто виноватый. А я их, слова-то, крестом крещу, подберу строчку, да и крестом — гуляйте с богом, с Христом. Вот как, Митюня. А этот… Анатолий-то Фролов, что ли, говорит мне: «Болтать, дедушка, о нашем деле нельзя». А зачем мне болтать? Я бочком, бочком хожу. Мне все равно. Мне был бы хлеб, да одежа, да господен воздух. А он мне… Слышь, Митя! Да ты спишь? Ну, спи, спи, младенец, господь с тобой. Сон-то у тебя светлой, мягкой, розовой. Спи!

Старичок поворочался с боку на бок и тоже заснул.

Петрович оказался редкостным человеком: он действительно умел делать все решительно.

На второй день после своего приезда Петрович осмотрел подвал, полуразрушенную печь и заявил Льву, что «и господь бог лучшего бы не придумал».

В самом деле, место, выбранное для подпольной типографии, было более чем удобно. Раньше в подвале помещалась хлебопекарня. Ход в нее был сделан прямо из мастерской; до Льва тут была хлебная лавка.

Треть подвала занимала русская печь. Под ее был приподнят над полом подвала на пол-аршина. Через колоссальное устье печи мог бы пройти бык. Одной стороной устье вплотную примыкало к кирпичной стене высохшего колодца.

Старик, по совету Льва, разрушил устье. Обваленные кирпичи прикрыли отверстие. При первом взгляде на печь казалось, что она разрушена до основания. Вход в нее старик сделал из углубления, служившего раньше для хранения дров. Лаз закрывался деревянным щитом, так искусно разрисованным, что он сливался с серыми прокопченными стенами подвала.

Второй ход представлял собой дыру в стене колодца Она была пробита Львом. Старик эту дыру расширил, укрепил, в колодец спустил лестницу. На ночь лестнице убиралась. Солидной толщины стены подвала и печи глушили всякий звук.

Затем Петрович принялся за водопроводные работы. Он взял несколько отводов из центральной магистрали и провел их в подвал.

Две трубы шли непосредственно в печь. Управлять этой системой было просто: в мастерской, через которую шла центральная труба, был поставлен кран. Один поворот рукой — и вода направлялась по отводам в подвал.

Петрович долго делал какие-то вычисления и наконец объявил Льву, что подвал и печь могут быть затоплены в течение пяти минут.

Последние приготовления, в том числе установка электрической сигнализации, которая шла из мастерской, были закончены в первых числах мая двадцать седьмого года.

В течение двух дней Лев и Петрович по частям перетащили в подвал шрифт, валики и прочие типографские принадлежности.

Богданов к этому времени так привык каяться, что считал плевым делом обмануть лишний раз контрольную комиссию. Он произносил пламенные речи, расписывая свою верность партии, и в тот же вечер шел на конспиративную квартиру.

Лев догадывался о том, что Богданов готовится к какому-то новому, большому выступлению, и зорко приглядывался к нему.

Как-то вечером, возвращаясь от Камневых, Лев лицом к лицу столкнулся с бывшим председателем Пахотноугловского ревкома.

Алексей Силыч, одетый в военную форму с темно-красными петлицами на углах воротника, совсем не изменился, и Лев узнал его мгновенно. Они столкнулись, когда Лев, задумавшись о чем-то, шел по центральной улице.

Лев побледнел, и у него мгновенно вспотела спина.

Алексей Силыч поглядел на него, но не узнал.

Лев, обессиленный, постоял несколько минут, затем сообразил что-то и кинулся вслед за Алексеем Силычем.

Он шел за ним минут пять. Алексей Силыч вошел в сквер, пересек его и скрылся в воротах монастыря — там помещалось губернское политическое управление.

Панический страх овладел Львом. Вспомнив, что сегодня тринадцатое число, он бросился бежать в мастерскую. По дороге он встретил идущего с вокзала сельского попика, грязного, в пыльных сапогах. Лев совсем потерял рассудок. Он ворвался в мастерскую, стал сбрасывать с верстака галоши, потом побежал во двор, повертелся около колодца и снова вбежал в мастерскую.

Силы оставили его. Он сел в изнеможении и никак не мог отдышаться. Потом успокоился, вытер пот, жадно выпил стакан воды и рассмеялся.

«Боже, до чего я глуп! — ругал он себя. — Ведь он не узнал меня. Да если бы и узнал? Ой, дурак! Ой, дубина! Вот так дубина!»

Он прибрал в мастерской, взял книжку, но не прочел и пяти страниц, как в дверь постучали.

Это был Зеленецкий. Он сказал Льву, что в театр явилась бригада губкома комсомола. Только благодаря стараниям бухгалтера, человека, связанного с Фроловым, удалось обмануть бригаду и скрыть деньги, полученные от Льва.

Вечером Лев свалился от головной боли в постель.

Он лежал трое суток. Голова на этот раз болела дольше обычного.

Как-то зашел Богородица — странный, побледневший. Тягуче рассказывал о том, что делалось в городе.

— Говорят, начнут работать депо и «Светлогруд».

— Посмотрим, — сказал Лев.

— Встретил Женю. Печальная. Ревет. Почему, говорит, Лев не пускает меня к себе?

— Потому что болен! Я никого к себе не пускаю.

— Кроме Юленьки! — Богородица подмигнул, оставаясь совершенно серьезным.

— Дал бы я тебе по роже, да не могу. Что Опанас делает?

— Дома сидит. Читает.

— Вот я им займусь, как встану. Руки не доходят до всего.

— Слушай, Лев. А как же насчет Сторожева?

— Что? — раздраженно вырвалось у Льва.

— Я его могу кирпичом… — шепнул Богородица.

— Кирпичом только ранишь!..

— А-а!.. — Богородица отмахнулся. — Не кирпичом, так ножом.