Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность

— Нет, нет!

— Разговорился, — заметил Алексей Силыч, — это со мною бывает. Ну, вот, стало быть, плен. Отсюда сказка и начинается, а то все присказка была. Связали нам руки назад и погнали в штаб. По дороге ради забавы пороли. Идем мы с парнем по снегу, в одном белье — верхнюю одежду с нас сняли. По дороге нас раз сто останавливали: кто да откуда? Спросят, а потом плетей ввалят. Я-то сухожильный — терпел, а парень мой шатается. «Не могу, говорит, Силыч, пускай пристрелят…» А я его подбадривал. Привели нас в штаб. Офицер вышел на крыльцо и кричит: «Попались, голубчики?» И начал лупить, и начал… Парень мой упал, а я стою. Офицер плюнул мне в глаза и ушел.

Цигарка у Алексея Силыча погасла, он долго чиркал спичкой о коробку, но спички были дрянные и никак не зажигались.

«Один из таких, может быть, отца убил, — подумал Лев. — Был бы я на месте того офицера, не сидеть бы тебе здесь…»

Алексей Силыч наконец зажег спичку, прикурил, затянулся и продолжал:

— А через четыре дня нас судил военно-полевой суд. Судьи — офицеры. Судили нас офицеры недолго, минуты две. И приговорили меня к десяти годам каторги. Вы, поди, и не слыхали, что Деникин каторгу организовал? Вот то-то и оно. Молоды. Ну, осудили нас и отправили в тюрьму. Комендант поглядел в мои бумаги и фыркнул: «Нового мерзавца привели?» И стал он меня почему-то считать самым главным в тюрьме преступником и бил меня каждый день по нескольку раз. Конечно, задумал я бежать. Однако нашелся предатель. Карцер. На полу вода, к утру она замерзает. Вот с тех пор и хожу зимой и летом в валенках, а ногам все холодно. — Председатель потер ноги выше колен.

— Болят? — спросил Лев.

— У-у-у, проклятые! Мочи нет. Ну так, о чем это я? Да! Погнали меня, стало быть, в Ростов по этапу. Трудная была дорога, ох, какая трудная!

Председатель задумался и словно забыл про Льва. Потом вдруг встрепенулся.

— Пригнали в Ростов, посадили в камеру. Напротив камеры часовые. В полдень вдруг: ззык — пуля! Еще! Один валится на пол, другой. Только через неделю узнали, в чем дело. Оказалось так: убьет часовой человека — получает полсотни и месяц отпуска. Ранит — пеняй на себя — четвертную в зубы и отпуск на две недели. Часовые, конечно, старались: нынче десяток подстрелят, завтра; каждому ведь охота домой поехать. Но ничего жили. Раз в неделю гуляли. Только один раз в неделю… И вот тогда-то, молодой человек, увидал я, что небо синее и бездонное, и что листья зеленые, и что птицы поют для человека, и свежий воздух в нашей жизни самое дорогое. — Алексей Силыч посмотрел на небо и улыбнулся. — Чуть было я не издох тогда. Ей-богу! Даже о самоубийстве подумывал. Главное — очень часто били. Не так ответишь — бьют, промолчишь — бьют. — Алексей Силыч покачал головой.

Жаворонок пропел свою песню и улетел. Коровы лежали вокруг кургана и глубоко дышали.

— Потом погнали нас на каторжные работы в шахты. Кто как, а я радовался. Вот, думаю, уж оттуда-то я задам стрекача. Ну, нет, шалишь! Поместили нас в тюрьму, а в окнах решетки сделаны из рельсов, не перегрызешь. Работал двенадцать часов. Разработки узкие, где вольные шахтеры работать за миллионы не соглашались — порода отваливается, давит людей. И ведь что, черти, выдумали: нормы установили! Да какие! Не выполнишь — порка! В первый раз двадцать пять плетей, потом полсотни, потом полтораста. Посреди комнаты — топчан, клали человека, остальные стояли вокруг. Выпорют, и работать иди. Некоторые отказывались — не хотели работать — таких убивали. И так каждый день. Поверка, порка, путь, на шахты, работа, ночь. От тюрьмы до шахты пять минут ходьбы, и эти пять минут любил я больше всего, потому что видел солнце, и небо, и деревья, и облака… — Алексей Силыч глубоко вздохнул. — Вот так подошел декабрь девятнадцатого года. Подружился я в то время с одним человеком — токарем-красногвардейцем. Ему залепили двадцать лет каторги. Спали мы с ним на одном топчане, его бушлат стелили под себя, моим бушлатом покрывались сверху, а рубахи клали под голову. Лежим, бывало, мы с моим другом, шепчемся о том да о сем…

— Где он сейчас, ваш друг? — спросил Лев.

— Убили.

— Как же это случилось?

— А вот как. Идем мы однажды из шахты и видим: обозы тянутся. Значит, думаем, наши наседают. После ужина тревога. Соскакиваем с постелей, становимся. Начальник говорит: «Уходим. При первой попытке к побегу — застрелим. Кто отстанет — застрелим». Пошли. Дорога занята обозами и отступающими частями. Нам пришлось шагать прямо по целине. Шли мы часов пять. Выбились из сил и дальше идти отказались. Тогда согнали нас в кучу, поставили пулемет и давай косить!

Алексей Силыч долго молчал, покусывая седой, жесткий ус.

Всю ночь пролежал я под трупами товарищей — видел кусок неба и одну звезду. Вот, молодой человек, и вся сказка…

Председатель ревкома долго сидел молча, а Лев с нехорошей усмешкой посматривал на него. Издали послышался пронзительный свист: пастух Игнашка шел из села.

Председатель вздохнул, встал, потянулся.

— Сидишь, сидишь, — как бы оправдываясь, сказал он, — молчишь, молчишь, да вот и прорвет.

— Вы об отце ничего не слышали, Алексей Силыч? — спросил Лев.

— Нет. Убили его, вероятно!

Лев скрипнул зубами, но не сказал ничего.

Председатель удивленно посмотрел на Льва, подошел к лошади. Понуря голову, она ждала хозяина. Алексей Силыч поправил сбрую, по-старчески кряхтя, взобрался в седло и повернулся ко Льву.

— Что же вы, так по пастушеской линии, стало быть, и хотите пойти?

— Не думал об этом.

— Грамотный?

Лев кивнул головой.

— Вот что, сельсовет грамотея ищет. Деловод им нужен. Зайдите к ним.

— А не боитесь? — усмехнулся Лев. — Яблочко от яблони…

— Э-э, бросьте, молодой человек! Я ведь не свое место вам уступаю. — Алексей Силыч уселся поудобней в седло и тронул лошадь.

Августовской ночью двадцать первого года по задам и пустынным огородам Пахотного Угла пробирался человек. Он полз по грядкам неубранного картофеля, продирался сквозь густую, жирную ботву. Иногда долго вслушивался в ночную тишину и, затаив дыхание, ловил звуки, идущие из села. Потом снова полз, сдерживая стоны.

У человека была ранена нога, но он полз уже пятнадцать верст, минуя дороги; иногда ему удавалось идти — и он шел, скрежеща зубами от боли. Он знал: через два часа его хватятся и вышлют конные отряды в погоню.

Силы почти оставили его, когда, благополучно миновав заставы, огороды и гумна, он дополз до избушки — самой крайней в селе. В избе горел слабый свет. Человек, хватаясь руками за стену, поднялся к окну и увидел Льва Кагардэ. Лев сидел за столом и читал. Перед ним стоял маленький пузырек с фитилем. Свет был совсем слабый, красноватый. Кверху тянулась тоненькая струйка копоти.