Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести

— Брат мой живет под Алма-Атой, — заговорил наконец Чуб и притронулся к штофу, словно бы желая поймать лунный блик. — Шестнадцать рокив не видел брата, соскучился, повидаться с ним захотел. Ну, взял отпуск на службе…

— Он в Диканьке служил в районном совете по сельскому хозяйству, — добавила Чубиха и сладко-пресладко зевнула. — Агроном он по специальности, Остапе мой милесенький.

— Эге ж, — буркнул Чуб и незаметно погладил пышную руку супруги. — Гроши были, поехали мы к брату…

— Полную корзину домашней колбасой набила, — скорбно сказала Чубиха. — Ребятишкам в Полтаве всяких игрушек накупили…

— Ну и что? — подгонял я своих неторопливых хозяев.

— Ну и вышла оказия. — Остап Чуб помолчал. — Оказия вышла, милый человек. О целине я услышал.

— Лихоманка его схватила, — проворчала Чубиха, впрочем вполне добродушно.

— То есть заболел, что ли? — нетерпеливо переспросил я.

— Вот уж воистину сказано: заболел. — Матрена Федоровна сидела, положив пухлый подбородок на округлые, еще совсем свежие руки. — Целиной он заболел, хфантазер мой неистребимый.

Чуб зашевелил пальцами.

— Заболел. Такая меня немочь проняла, все нутро перевернуло. Э, да то долгий сказ, а мне завтра чем свет в степь ехать. Косить начинаем. Старухе делать нечего, пусть расскажет остатнее, а я спать пойду. Вы уж не будьте на меня в обиде.

Чуб поднялся и зашагал к выходу. Половицы жалобно стонали под тяжестью его тела. Да, постарался старый Остап, полы сделал основательные!..

Мы остались с Чубихой.

— Покушать чего не желаете ли? — спросила она.

— Я одно желаю: вас послушать.

Чубиха вздохнула и начала свой рассказ.

Признаться, первый раз в жизни оробел, взявшись за перо! Да разве можно во всей прелести передать то, что рассказала мне Чубиха на своем родном языке? Как сохранить его неповторимую напевность, эти образные выражения, передающие саму душу славного украинского народа, эту речь, от которой так и веяло вишневыми садами, раздольем пшеничных полей, хатами, побеленными мелом, медлительными речками, текущими среди красивейших берегов своих?

Заранее предупреждаю — во всей красочной полноте не воспроизвести мне услышанное в ту тихую лунную ночь! Поэтому, дорогой мой читатель, не сетуй на меня и будь снисходителен к сочинителю, плохо знающему язык украинского народа. А на русском, хоть и велик и могуч наш язык, все-таки получится не то, совсем не то…

Впрочем, взявшись за гуж, не говори, что не дюж.

Так вот рассказ Чубихи в моем жалком исполнении, за которое я уже извинялся и извиняюсь еще тысячу раз.

— А надо сказать, — начала Чубиха, — жили мы в Диканьке вполне достаточно. Домик у нас был просто загляденье! Хоть и не такой просторный, как здесь, но ведь родная хата милее сердцу, чем самый наилучший дворец.

Я кивком подтвердил свое согласие с этой очевидной истиной.

— Все-то там было свое, такое роднесенькое да милесенькое. Там и деток я рожала, там с кумушками про всякое через забор переговаривались. Да что говорить! — Чубиха помолчала. — Остапе мой работал по сельскому хозяйству, как было уж мной упомянуто, и очень его любили… Человек он добрый-предобрый, хотя иной раз занесется в своих хфантазиях и такие горы Араратские наворочает, я аж ахаю. С достатком мы жили, то есть вполне прилично. Да ведь за сорок-то пять годов чего только не накопишь, если хозяйство с толком обихаживать и не бросать копейку на ветер. Это те понимают, кто каждую копеечку своим горбом выколотил. А Остапе воистину все своим горбом добыл. Уж как он любил свой дом, как Диканьку свою обожал, сами слышали… Он колхозы там ставил, и в многочисленных хозяйствах его по сию пору добрым словом вспоминают. А в войну партизанил и аж до самых Карпат дошел, где получил страшенную рану и еле-еле от смерти спасся. Я тем временем в эвакуации жила, у брата его, здесь, под Алма-Атой. Вернулась домой — ни хаты нашей, ни сада вишневого, ни кола, ни двора… Проклятущий фашист спалил добро наше, словно его не было. Все мы заново построили, все заново посадили: работали — не гуляли, хочешь верь, хочешь нет… Прошло лет девять, заладил Остап: поедем до брата, соскучился — это он и сам вам сказал… И еще, говорит, хочу ему в ножки поклониться, что приютил тебя, старуху, с малыми детьми в бедственное лихолетье. Собрались мы, поехали, ребят на свекровь оставили: она в прошлом году богу душу отдала — до девяноста шести лет прожила, такая кряжистая старуха была, минуточки без дела, бывало, не посидит… Эдаких старух теперь, пожалуй, и не сыскать… Ладно, приехали мы к брату Остапову, Андреем его зовут. Он в русском колхозе председателем ходил да и поныне ходит. Пожили мы месяц, а тут вышло постановление насчет целины… Нам бы пора обратный билет покупать, а Остапе мой, вижу, похаживает и все-то думает, все-то задумывается. Я к нему:

— Не занедужил ли ты, Остапе?

— Занедужил, Матрена, — отвечает.

— Может, — спрашиваю, — чайком с малиной тебя напоить?

— Малина, — говорит, — мне не поможет!

— Да что с тобой? — взрываюсь я, ровно порох.

— Сам не знаю.

— Пора бы домой, — говорю. — Ребятишки нас ждут и твои дела тоже.

— Да, — отвечает, — ждут. Ничего, ребятишки в верных руках, а дела не ведьмедь, в лес не убегут.

— Ой, — справляюсь, — не напала ли на тебя хфантазия, Остапе?

А он молчит, только усы ладонью гладит да ею же голову полирует.

Прошло два дня, встаю я утром — нет моего Остапа. Спрашиваю золовку:

— Куда мужик мой ушел?

— Не ушел, а уехал, — отвечает.

— Ой, да не тяни ты, Настя, куда уехал?

— В Алма-Ату, слышала.

К вечеру возвернулся Остапе домой, на меня не смотрит. Поужинали, спать бы пора, я спрашиваю:

— За билетом ездил?

Он головой мотает.

— Когда ж едем, родимый? — допытываюсь.

Он опять голову руками полировать. Потом, на меня не глядючи, говорит:

— Я не только в Алма-Ате был, а и подальше. Сто три километра отмахал да столько же обратно, по такой дороге, чуть шею не свернул…

— Зачем, — спрашиваю, — понесло тебя в те края?

— Поглядеть захотелось.

— Зачем глядеть? Не жить же мне там!

— Вот именно жить, — отвечает мой хфантазер. — Жить, мать, до гробовой доски.

Я аж ахнула и накинулась на Остапа:

— Да что ты удумал, невозможный человек? Почему нам жить в тех краях, если туда, сам сказал, такая дорога, что только шеи на ней ломать?

И тут он такое отвалил, что я чуть в помрачение ума не пришла.

— Я, — говорит, — Матрена, работенку себе подыскал. Главным агрономом меня взяли в целинный совхоз… Его, правда, еще нет, то есть совхоза, но земля ему нарезана: сорок тысяч гектаров пахотной, шестьдесят тысяч гектаров в горах для скотины и тысяча гектаров под огороды и сады… Уж тут, — говорит, — развернусь на старости лет… Как, — говорит, — поглядел я на эти просторы, как узнал, что молодежь туда со всех концов Родины прибудет пустыню пшеничным полем делать, спросил я себя: ежели молодежь на всякие лишения идет, неужто мне, старому партизану, в Диканьке сидеть, вишневым цветом любоваться, ходить на службу, от девяти до шести стул штанами полировать, жалованьишко получать и на пенсию выходить по истечению времени?