Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести

— Расплевался! — обрезала его Марья Филипповна. — Есть заботы поважнее.

И запала в голову старого солдата мысль насчет яблонь. Давно это было: сажал он яблони деверю — Петьке Сторожеву — у него на отрубах. И какой сад образовался, божже мой! Мрак забытых лет вдруг на миг раздвинулся, и Андриян увидел сад, взращенный им для Петра; буйное цветение по весне, хмельной запах, облаком висящий над деревьями, и красоту и богатство плодоношения в жаркие августовские дни, груды яблок под деревьями на траве, и жужжание пчел невдалеке на пасеке, и медовую сладость еле приметного ветерка!

«Семьдесят километров… Три целковых за яблоню… Семьдесят километров… Мичуринск… — думал Андриян. — Ага, это по-старому Козлов! Бывал там, давненько бывал, ходил туда как-то, в полтора дня добежал… По ведь тогда ноги были крепче, ку-уда! Теперь дай бог и за три дня управиться, да и то, пожалуй, не сдюжить… А хоть и три дня; все какое-то дело… Чем вот так-то сидеть цельный день на завалинке в душевной тоске, щуриться от солнечного яркого света и ковырять посошком землю…»

Правнук Миша дал после войны старому Андрияну две сотни: вот, дескать, тебе, дед, наш солдатский подарок на курево, чтобы не просил у всех подряд… Две сотни — деньга немалая, а Мишка глуп: нешто старику можно тратить их на курево? Да ему каждый даст на цигарку… А то и на все три расщедрятся… Полсотни Андриян все-таки размотал: туда, сюда, правнукам какую-то там мелочишку в лавочке купил. А полтораста целковых лежат в заветном месте. Две бумаги: синяя, большая, и зеленоватая, с портретом Ленина, — припрятаны далеко, не каждый найдет… Эти полторы сотни Андриян заложил на смертный час: чтобы обрядили, как следует тому быть, чтобы похоронили честь по чести…

Но, судя по всему, честь честью похоронят и без его бумажек: внуки — народ почтительный, его жалеют. Вот работать не пускают, дурачки, хе-хе, словно от того ему легче! Право слово, дурачки! Эдак в одночасье сковырнусь. Верно сказал Парфен: «Старик помирает либо от болезни, либо от тоски по делу».

Тихо смеется старый Андриян: «Я вас всех перехитрю!.. Нет у вас для меня должности, так я ее сам себе сделаю!..»

Он медленно поднимается с завалинки, идет туда, где спрятаны деньги. Вот тряпица, вот две бумажки; Андриян сует их в карман, потом кличет старших правнуков, ведет их за собой на погорелый пустырь. Туда в сорок втором году упала бомба: избу — в щепки, какая была живность — на куски…

Пустырь большой-пребольшой. Дед вымерял его шагами, потом наставил палочек. А ребятишки ходили за ним и выпытывали:

— Ты чего, дед?

— Аль клад копать думаешь, дедуня? А щепки-то для чего ставишь, дедушка?

— Узнаете, узнаете, пострелята, — отвечал им старый Андриян. — Вот чего, Гриша: ищи лопаты, тащи их сюда, будем ямы рыть, клады искать! Только молчок. Никому!

И сразу лишь пятки засверкали: вся ватага бросилась во дворы собирать лопаты.

Апрельский теплый день долог, апрельский день ласков и тих. Ребятишки с увлечением копали ямы там, где Андриян натыкал палочек, а он ходил меж ними, командовал:

— Глубже, глубже рой: клады мелко не лежат! Шире копай: клад в вершке отсюда может лежать! Догоняй Федюшку, он уже вона какую ямину вырыл!

К вечеру все пятьдесят ям были выкопаны. Ничего, кроме стабилизатора от бомбы, ребята не нашли.

— Дед, а где же клад? — ныли они.

— Вот ужо погодя и до клада доберемся. Вы только помалкивайте, а то его без нас утащат. Да хорошенько стерегите это место. Дней через восемь глубже копать начнем. Поняли? Найдем клад — всем гостинцев накуплю, книжек достанем. То-то будет дельно: и пользительно и антирес!

Утром старый Андриян надел опорки, взял у Мишки военный ватничек, сказал, что пойдет к внукам в Березовку, пробудет там дней восемь, разгуляется. Прихватил краюху хлеба, соли отсыпал, выпросил на пяток заверток табачку и пошел.

На станции Андриян на всякий случай приценился к билету.

— Тридцать четыре рубля и семь копеек, — сказал кассир. — Выбить, что ли?

«Тридцать четыре рубля — одиннадцать яблонь, гм!..»

— Нет, — ответил Андриян, — я уж пешочком.

Он поправил котомку, повертел в руке посошок и вышел на платформу. В это время подошел поезд, Андриян спросил у кондуктора, как ему пройти на Мичуринск.

Кондуктор сказал:

— Иди, дед, все время за нами — не заблудишься! — потом ему стало жаль старика, над которым он так глупо посмеялся, и крикнул ему вдогонку: — Дед, вернись, подвезем!

Но Андриян не расслышал. Он шел вдоль железнодорожного пути, не сворачивая в сторону, не торопясь, размеренным шагом, как его учили ходить в солдатах полвека тому назад; шел и все думал о яблонях, как он будет их выбирать да как расспросит сведущего человека насчет ухода: позабыл дед, давно это было, когда он сажал их на отрубах у Петра Сторожева!

И где бы ни проходил старый Андриян, всюду видел людей, трудившихся в поте лица, и шептал про себя:

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь!

И сердце его умилялось при виде этого необыкновенного простора полей, этих небес, по которым плыли вдаль легкие белесые облака. Птичье неугомонное щебетанье, грохот тракторов и крики пахарей сопровождали его на всем пути, и солнце кротким весенним светом обливало землю…

Все существо Андрияна как бы наполнялось новыми жизненными соками, он опять чувствовал себя не таким древним, как во все эти месяцы беззлобно и бездумно подаренного ему безделья. Ноги крепко держали его, он шел да шел…

Останавливался Андриян у будок тракторных бригад, трактористы делились с ним едой и куревом. Он говорил с ними о том о сем и опять шагал вдоль шпал и железных путей.

Ночевал Андриян у обходчиков, а в последнюю ночь перед Мичуринском увидел сон: раскинулся перед ним на большой пологой долине кудрявый, разлапистый сад. Яблони стояли правильными рядами, и не было им видно конца-краю, и все они сильно цвели, и цвет опадал и осыпал лысую голову Андрияна бело-розовыми лепестками… А между яблонями ходили, кроме Андрияна, люди, не замечая его, словно он был невидимым, и говорили о нем, что вот, мол, жил на свете старый унтер Андриян Федотыч, всю свою жизнь работал на чужих дворах, пока под старость не уразумел, что нет для него чужих дворов, что все видимое им — тоже его кровное, его кровью и потом поставленное в мире… И что на старости лет посадил Андриян сад и вот сад вырос и радует человечество; а Андриян радуется сидючи на небесах, взирая на дело своих рук и на радость человечества.

…Он проснулся и долго лежал с открытыми глазами, все думая, к чему бы ему приснилось такое вещее. И было у него на сердце так вольно, так широко, словно и взаправду глядел он с небес на сад, заведенный им.