Сергей Черепанов - Утро нового года

На том и поставила точку: женить!

Дома, когда Корней почистил и поставил мотоцикл в гараж, Марфа Васильевна предложила определенно:

— Теперича, сынок, побывай в заводе, определись на должность и хватит тебе холостяжничать. Пора мне помощницу дать.

Это приказание сначала удивило его, потом развеселило:

— Я хоть сейчас готов.

— Обожди, не торопись. Мне твою прынцессу даром не надо.

— А на другую смотреть не буду.

— Пошто не будешь-то? — ласково, но каменно произнесла Марфа Васильевна. — Товар купим справный, не лежалый. Сдобную-то кралечку, что на базаре ко мне подходила, видал? Вот на ней и женю!

Корней захохотал.

Завтракать они собрались поздно, когда жаром пылали окна. Сидели втроем на веранде, доедали оставшиеся после гулянки пельмени. Не смотрели друг на друга. Назар Семенович, давясь, нерешительно покашливал в кулак.

— Ох, господи, — наскоро покончив с едой и выходя из-за стола, вздохнула удовлетворенно Марфа Васильевна, — напоил, напитал, никто не видал!

— Я видал, — пошутил Корней.

— Уж ты-то увидишь! — язвительно сказала Марфа Васильевна. — Тебя, дурачка, любая обкрутит. Поманит пальчиком, а ты и рад. Да разве можно всем и каждому верить? У девок на уме черт ногу сломал. Один хахаль за порог, а другой уже на пороге. Вот, небось, твоя прынцесса клянется-божится, без тебя тут от тоски сохла. Стала бы она год ждать! Как, бывало, ни повстречаешь, ручка калачиком то с Яшкой, то еще с кем-нибудь. Родителей-то нету, приглядеть некому. Шаляй-валяй туды да сюды! Срамота одна.

— А может, по общественной работе? — загоревшись, но еще не веря, спросил Корней. — Не клевещи, мама!

— Не знаю, по общественной ли? А мне клеветать нет резону! Не захочу, к себе во двор не пущу! Тебя, дурачка, жалко. Пока ты возле нее крутишься, Яшка свое возьмет. Не ахти красавец, зато поученей тебя, половчей и партейный. Ей с ним, поди-ко, куда проще: станут вместе на верхи пробиваться. А у нас она чего забыла? У нас ведь робить надо…

Тоня однажды спрашивала, почему это живут два товарища в одном переулке, работают на одном заводе, даже в школе сидели на одной парте, а вот настоящей дружбы у них нет, оба не схожие.

Тогда Корней объяснил это просто: дескать, не единым хлебом питались. Имел он в виду, конечно, не хлеб, а ту сторону материальной жизни, которая будто бы развивает способность приспосабливаться. Незадолго перед этим он прочитал кое-что у Дарвина. Впрочем, доказать Тоне, как и для чего «приспосабливается» Яков, он так и не мог.

— А мне кажется, — сказала Тоня, — идут по дороге двое, один из них шагает быстро, круто, у него до цели долгий и трудный путь, а другой топает за ним вразвалочку, ему спешить некуда.

Действительно, он, Корней, никуда не спешил, для него многое было уже создано руками матери, — «фундамент жизни», как утверждала Марфа Васильевна, — и лишь бы он, сын, продолжал его надстраивать и не тратил времени попусту.

Окончив вместе с Яковом косогорскую неполную среднюю школу, Корней сделал передышку. Она затянулась почти на пять лет. Между тем, многие косогорские парни, его одногодки, поразбрелись: одни в техникумы, другие на стройки и на большие заводы, иные успели жениться и уже растили ребятишек. Яков два года подряд, работая на заводе, ездил в городскую среднюю школу, получил аттестат зрелости и, опять-таки, не остановился, махнул дальше, в институт. Однако же ни одному бывшему однокашнику Корней не завидовал, а только Якову, потому что по нему измерял самого себя.

— Да уж, у нас робить надо, горба не жалеть, — повторила Марфа Васильевна с некоторым даже достоинством, — бегать по чужим делам и хлопотам недосуг. Ты полагаешь, твоя пташечка об этом не соображает? Уж как бы не так! Иначе тебя давненько обула бы! Ты ведь увалень. Ей-богу! Кто ж тебя разберет, в кого ты такой уродился? Схватился за один подол и никак тебя от него не оторвешь.

— Ты несправедлива к ней, — осторожно сказал Корней. — Конечно, Яшка меня обогнал, пока я тут с домашними делами чухался, но переманить Тоньку ему не удастся.

— Ишь ты, какой уверенный!

— Я все же на ней женюсь…

— Без спросу? Убегом, что ли? Прежде девок убегом брали, а теперь, выходит, девки парней воруют. Ну, и убегай! Пес с тобой! Голышом. В чем есть! От меня подмоги не жди. Я подожду, пока ты с ней натешишься и обратно домой запросишься.

— Может, не попрошусь.

— Так я сама все, чего нажила, промотаю. Под старость хоть поживу и погляжу, на чем свет держится.

— Неужели я без твоего наследства не сумею сам на ноги подняться?

— Не подымешься. На корню засохнешь. Вот деньги-то все клянут, а без них ходу нет.

— Только для меня.

— И вообще!

— Кабы только в деньгах было счастье!

— А еще в чем?

— Я бы, пожалуй, променял все наше добро на что-нибудь другое, например, с Яшкой поменялся бы!

— Вот уж нашел добро! — принимаясь мыть грязную посуду, спокойно заметила Марфа Васильевна. — Есть, поди-ко, чему позавидовать. Ни себе, ни в себе. Разве только, бог даст, в начальники выбьется. Так в начальники-то и тебе путь не заказан.

— В его жизни содержание заложено, а что в моей?

Это вырвалось как-то само собой. Марфа Васильевна притопнула кованым каблуком. Чтобы избежать грозу, Корней вышел во двор, взял лопату и принялся чистить сад.

В сорок третьем году весной Яшка Кравчун убежал из дому на фронт. Парнишка он был разбитной, не трусливый, и солдаты, следовавшие в эшелонах на запад, охотно отдавали ему краюхи хлеба, кормили армейской кашей, нередко совали в карманы завернутые в обрывки газет обвалянные махоркой кусочки пайкового сахара. Начальство не раз отправляло его назад, в тыл, но он упорно прорывался к переднему краю.

Солдаты сочувствовали Яшке не только по простоте и доброте, но главным образом потому, что парнишка искал отца, Максима Анкудиновича Кравчуна, призванного в какой-то пехотный полк.

Фронт полыхал на тысячи километров. На всем его протяжении сражались многие армии, корпуса, дивизии, полки, батальоны, и где, под каким небом проливал кровь отец, Яшка не имел представления. Он скучал без отца и хотел воевать рядом с ним, бок о бок.

Солдат восхищала сыновняя преданность, и его передавали из эшелона в эшелон, из части в часть, хотя понимали: безнадежное дело кого-нибудь тут отыскать.

Яшка проблуждал по тылам почти год. На передний край войны его не допустили. Он ободрался, вытянулся вверх, а в волосах, рядом с вихром, появилась у него белая прядка.

В конце зимы на Украине в слякоть и в холод прихватил он воспаление легких, и его вместе с ранеными солдатами вывезли в санитарном поезде обратно на Урал.

В свой колхоз Яшка вернулся ранним утром.

Синели за выгоном талые леса, по угорам, где тощие коровы щипали жухлую траву, плавал морошливый туман.