Сергей Черепанов - Утро нового года

— Ладно, обсудим потом, — остановил и его Семен Семенович. — Теперь недосуг. И давайте так — поспокойнее!

— Каждый учит, — сквозь зубы процедил Богданенко.

Он уже явно измотался за эти дни, без отдыха, без смены, и, по-видимому, согласился с общим решением не по своей воле.

Дождь на мгновение утих и хлынул с новой силой, крупный, как град. У тонкого тополька в палисаднике обломилась ветка.

— Эвон как! — несколько обескураженно заметил Семен Семенович. — Опять разверзлось. На полях-то, наверно, что делается теперь, — прибьет хлеба. А полеглые хлеба убирать — худшего не придумаешь.

Застегнувшись, он тоже напялил на голову капюшон.

— Ну, что же, мужики, надо ведь идти, экую прорву пережидать, лишь время терять.

Корней с тоской оглядел свой новенький непромокаемый плащ. Как же поступить? Плащ не будничный. Порвется. Да вот и костюм, и резиновые сапоги… Мать ругаться начнет.

— Ты, однако, можешь остаться, — перехватив его взгляд, сказал Семен Семенович. — Дело-то добровольное.

Богданенко тоже спустился с крыльца, под дождь, косые струи хлестнули его по лицу. Он яростно выругался. Но холодная мозглая мокреть напомнила, что среди отданных распоряжений остался важный пробел.

— Придется Лепарду Сидоровну предупредить.

— О чем? — спросил Семен Семенович.

— Пусть-ка водки в карьер доставит. Не то людей испростудим. Кому-то выпить захочется, а кому просто грудь натереть. Не поленись-ка, молодой человек, заверни попутно в столовую.

Лепарда Сидоровна скучала без выручки. Корней передал ей распоряжение и попросил в долг до получки стакан красного вина. Он позволял себе такую роскошь только в исключительных случаях.

Было уже два часа дня. Свет еле пробивался сквозь толщу туч. Размытая земля посерела. Зябко прижимались к забору репейники. На углу здания болталась оторванная железная труба, вода широким ручьем вываливалась с крыши в переполненную доверху бочку.

Не от скупости, конечно, а потому, что плащ был тесноват, — так по крайней мере Корней себя убедил, — он скинул его и отдал на хранение. Лепарда Сидоровна разыскала в кладовой старую брезентовую хламидину, замасленную, ношенную грузчиками. Напяливая ее на себя, Корней брезгливо скривился, чужая одежда претила.

На вахте Подпругин топил печку. Дым из трубы опрокидывало вниз, вместе с мокретью он растекался по крыше и стенам, вахта словно плавала, как поплавок.

— Ты туда али же просто так, попроведать? — поинтересовался Подпругин через окошко, не выходя из своего жарко нагретого рая.

— Туда! — подтвердил Корней.

— Значит, уже шестьдесят четвертый.

— Но не последний. А ты всех, что ли, считаешь?

— Не то как же! — важно сказал Подпругин. — Для порядка: сколь зашло, сколь выйдет. Така у меня служба.

На обжиговых печах менялись жигари. Во вторую смену заступила группа Якова Кравчуна. Сам он грузил уголь в подъемник. Только здесь, в обжиге, завод еще продолжал жить. Когда-то, в древности, люди берегли огонь. И они сохраняли его из века в век.

Яков распрямился, вытер лоб и затем, поплевав на ладони, снова взялся нагружать уголь. Работа у него была грязная и нелегкая.

«Э-э, милой сын, — обычно говаривала Марфа Васильевна, если Корней находил что-нибудь трудным. — Завсегда это так: глаза-то боятся, а руки все исполняют. Для того человеку дадены руки, а к рукам разум».

Но тут Корней остановил себя на мысли, что он думает сейчас вовсе не о Якове. Тот позаседал на партбюро, вызвал из квартир людей и занимается своим всегдашним делом. У него очередная смена. А вот почему он, Корней, не спешит туда, где ему надо быть, и почему отмечен Подпругиным всего лишь под номером шестьдесят четвертым?

Он добавил шагу и миновал цеха, выдирая ноги из липкой глины. Впереди за карьером открылась унылая степь, вся завешанная пеленой дождя. На гребне перемычки, изрезанной промоинами, те, шестьдесят три, которые не стали дожидаться конца ненастья, уже сделали глубокий надрез. В котловане карьера кипело холодное свинцовое озеро. И такие же озера, только дальше, внизу, разлились между заросшими бурьяном увалами, на давних выработках. Перемычку разрезали от выработок, как и было условлено, одним широким забоем. Люди работали по цепи, справа и слева забоя, по уступам, сбрасывая породу лопатами. «Потому что человеку дадены руки, а к рукам разум», — вспомнил Корней.

Только один Богданенко торчал на вершине гребня в позе Наполеона. По чину ему не положено было брать лопату и засучивать рукава.

В потоках воды людей, утопших по колени в грязь, закутанных в плащи и в накидки, — кто как мог, — невозможно было отличить друг от друга.

Корней скатился по откосу на второй от верха уступ, но, вставая, поскользнулся и сбил с ног работавшего рядом забойщика.

— Эй ты, пьяный, что ли?! — заорал тот, выругавшись.

Это оказался Мишка Гнездин, и Корней, помогая ему подняться, пошутил:

— Все мы пьяны. Погляди, какая прорва пива и бражки льется с небес.

Никто, кроме Мишки Гнездина, даже не заметил его, и это было очень хорошо, что никто не заметил. Разве нужна чья-то похвала или он, Корней, намерен потом похвастать перед Яковом, перед Тоней или как-то возвыситься перед Богданенко и дядей? Да, если в сущности разобраться, на черта похвала ему нужна, какая от нее польза и как все это никчемно и мелко! Лишь бы мать не ругалась…

Он взял лопату и встал в забой рядом с Мишкой. Спросил его, усмехнувшись:

— Все еще себя постигаешь?

— Некуда больше деваться, — серьезно сказал Мишка. — Сам себе надоел!

— Скоро Лепарда водку сюда доставит. Имеешь шанс.

Мишка что-то глухо проворчал, в шуме дождя слова пропали. С верхнего уступа донесся предупреждающий крик Гасанова:

— Берегись, большой глыба пошел!

Он и, судя по массивной фигуре, Семен Семенович подтолкнули к кромке уступа чуть ли не кубометр вырубленной из пласта породы, она, качнувшись, сорвалась и понеслась вниз, разбрызгивая грязь и воду.

Лопата попалась плохо отточенная, с суковатым черенком, и Корней вскоре набил на ладонях большие мозоли. Мишка отдал ему свои рукавицы, руки перестало жечь, но зато под вымокшей одеждой, в испарине, заныла спина, на нее уже давно не ложилась такая нагрузка.

К вечеру часть людей ушла в формовочный цех, под крышу, на отдых. Богданенко исчез с гребня. На верхнем уступе остался руководить работой Гасанов. Забой теперь стал теснее, как ущелье. Дождь снова начал перемежаться, вылившись, с ветром понесло мелкую водяную пыль, и сквозь нее еле видимые, растертыми пятнами выглянули огни прожекторов.

Лишь поздно ночью вода из летного карьера прорвалась, смыла тонкую переборку грунта, оставленную для страховки, и водопадом хлынула под уклон.