Сергей Черепанов - Утро нового года

Ему невыносимо трудно показалось вдруг встать с постели, пойти и выяснить или, хотя бы, не вставая, спросить, кто там.

За стеной, в спальне матери, тяжко заскрипела кровать, потом мать спросила:

— Ты все еще, поди-ко, спать не ложилась? Ведь уже заполночь!

— Я не хочу, — ответил голос Лизаветы из кухни.

«Да, конечно, это Лизавета, — уже окончательно уверился Корней. — Но почему мать ее не гонит, а велит ложиться спать?»

Сосредоточиться не удавалось. Он попытался собрать мысли, что-то решить, как-то в этой истории себя оправдать. А получалось все не то…

По-видимому, как ни крути, как ни верти, от правды никуда не укроешься. Она все-таки поставит тебя перед самим собой и потребует ответа: куда ты тратишь свой ум, свою силу, свою любовь, чего ты хочешь и кто ты на этом свете? Вот и часы тикают: тик-так! тик-так! С каждой секундой обрубается и безвозвратно исчезает отпущенное тебе на жизнь время. «Это твое время, — говорит Яшка. — Не станет тебя и не станет твоего времени!» А сколько из всех уже обрубленных из твоего времени секунд были полезными, приносили радость, какое-то удовлетворение и сколько ты их потерял или променял на пустячки?

— Лиза! — позвала мать. — Сделай милость, поправь мне подушки. Уж излежалась я. Сна нету.

Лизавета прошла мимо двери легко, даже половицы не скрипнули.

— Ну, не заглядывала к нему, как он там? — спросила мать. — Небось, после такой купели гром загремит — не услышит.

— Не простудился бы, — беспокойно сказал голос Лизаветы.

— Вот ведь, как дела-то против нас обернулись. День за днем тянешься, чего-то вышшитываешь, скребешься, маешься, а вся маета ни к чему.

— Наверно, он простудился, так его лихорадило.

— Авось, оклемается. Я сама в холоде прожила и его к холоду приучала.

— Ваш сын, но не понимаете вы его, Марфа Васильевна.

— Выходит, не понимаю. Вырос душой от меня врозь. Я вот, пока лежу, от безделья все думаю, думаю…

Лизавета похлопала и взбила подушки, мать поблагодарила ее и сказала!

— Страшно в одиночестве, без людей-то. Нет наказания хуже, чем одиночество и безделье. Слова не вымолвишь, не знаешь, куда деваться.

Корней закрыл глаза, попытался снова собрать мысли, затем стал заставлять себя уснуть, чтобы больше ни о чем не размышлять, не казниться, ничего не видеть, не слышать, в надежде к утру выправиться, как случалось прежде после размолвок с матерью. «Ишь, продрыхался, — бывало, выговаривала мать, — как с гуся вода! С вечера до утра уж успел все позабыть!» Но то, прежнее, оказалось несравнимо. То происходило в своем доме, в своей семье, за семью печатями. А это произошло на виду у людей. Это касалось не мелкой обиды. Он стукнул себя кулаком в лоб и обругал: «Почему мы, как пескари, ловимся на любую наживку и спохватываемся, когда уже болтаемся на крючке?»

После этого он усмехнулся, представив, как ему придется делать беспечное лицо и объяснять матери, Лизавете, Тоне, Яшке, дяде, соседям, по какой такой причине он все-таки разошелся с Кавусей. Врать! Дескать, натешился и смылся. Но почему непременно врать? Разве они не понимают, что семейная жизнь не состоялась, ее хотели слепить из двух разных половинок, чуждых друг другу. Не брак, а связь без доверия, без искренности, без ничего. Так или иначе, он не вынес бы ее долго, и надо быть довольным, что все, наконец, закончилось.

— Да, конечно, правду не скроешь, — сказал он себе жестко. — К черту всякое заигрывание со своей собственной совестью!..

Лизавета прикрыла дверь, полоска света замкнулась, в комнате темнота загустела, лишь с улицы, через снежную падеру виднелось растертое пятно фонаря. От жарко натопленной печи тепло стало плотнее.

Корней встал с кровати, постоял у окна, затем закурил и, попыхивая папиросой, опять вспомнил свой жгучий стыд. Но странно, ни ревности, ни злости у него не появлялось. Ну что же, просто взял чемодан и ушел. Вот и с Тоней так же. Разошлись как-то очень уж скоро, без шума и просто. А ведь Тоня любила и намеревалась сделать что-то хорошее. Кавуся не любила, не дорожила, ни о чем не мечтала. Голимая пустота, как в нежилой квартире. Только вот Лизавета…

«Все же, как она здесь появилась? — подумал он. — И вдруг дружба с матерью!»

Никогда он не ценил ее преданности. Лизавета постоянно находилась словно сбоку, для нужды, и не жаловалась, не готовила его в герои, не навязывалась, но была ему рада и просто любила…

Мать в спальне заворочалась у себя на постели.

— Никак не могу угнездиться, подушки сползают, спина от перины саднит. Уж которую ночь век сомкнуть не могу. Посиди со мной, милая, одинаково, где быть, либо ложись.

— Успокоиться вам надо, Марфа Васильевна, — посоветовала Лизавета.

— Легко вымолвить! А что будет дальше? Не убежит ли снова?

— Не привяжешь ведь!

Да, действительно, что же дальше-то будет? Сколько разных людей задавали и задают себе подобный вопрос! А какие они находят решения? Становятся ли они затем лучше или хуже? Очевидно, только сильные становятся лучше. Сильные умеют быть терпеливыми. «Ты привычки не заводи сразу дело бросать, — бывало, учила мать. — Ежели сразу не получилось, то переделай и раз, и два, а надо, то и десять раз, покамест не выйдет по душе!»

Впрочем, шить и пороть по десятку раз — это еще куда ни шло, испортил да выбросил, свое место в жизни можно выбрать лишь один раз и навсегда.

— Я вот полагала так: сама радостей не знала, пусть хоть мои дети и внуки их испытают, — как бы угадав его мысль, печально сказала мать, — накоплю, наживу, авось, даром труды не сгинут. Добрых туфель не надевывала, все ходила в сапогах, экую тяжесть на ногах таскала, а следов-то моих, значит, на земле нету. Не настоящую себе жизнь выбрала. Не поправишь ведь…

Снежное безумие на улице улеглось. Заморосило. Затуманило. Желтое пятно фонаря еще больше расплылось и начало меркнуть. В углу за комодом зашебаршила мышь.

Лизавета осторожно заглянула в комнату. Корней, не отходя от окна, спросил:

— Ты зачем здесь?

— Поглядеть хочу, как страдаешь! — засмеялась она, но порог не переступила. — Обжегся, наконец!

— Не знаю, обжегся ли? — мирно ответил Корней. — А страдать нет причины. Баба с возу, кобыле легче!

— Даже так?

— Да!

— Не храбришься ли?

— Ты от мужа ушла, так легко ли было?

— Вынесла, а не взвешивала тяжесть и не мерила.

— Я взвесил. Тяжко и скверно! Но жить можно.

— Перетерпишь, — пошутила Лизавета. — Любишь кататься, люби и санки возить.

Она прикрыла дверь, погасила в кухне свет и вышла на веранду. Затем скрипнула калитка. Сквозь туманную мглу, как тень, промелькнула мимо палисадника ее закутанная в балахон фигура.

Марфа Васильевна лежала на спине, лицом вверх, выложив руки на одеяло. На тумбочке возле кровати горел ночник. Корней постоял возле нее. Марфа Васильевна смотрела, не отрываясь, словно не узнавая в нем сына. Молчание это тоже было тягостным, а все же Корней выдержал его, не стал виниться и спросил, почему Лизавета не осталась.