Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

— Служу Советскому Союзу, — негромко сказал Шутов.

— Начальник свой экземпляр приказа мне отдал, в типографии-то его только к утру отпечатают, а он говорит: «Они должны раньше знать».

— Лепиков, собери людей сюда, только охранение оставь, — распорядился Шутов, — капитан приказ читать будет.

Вскоре вокруг окопчика, в котором лежал командир сотни, собрались все, кого можно было собрать.

— Поднимите меня наверх, — сказал Шутов.

Его вынесли из окопа, и пластуны тесно обступили раненого командира. Не сговариваясь, они взялись за носилки со всех сторон и подняли их так, что лицо Шутова было на уровне их лиц, и он смог посмотреть в глаза своим пластунам.

Стояла глубокая, необычная тишина, над головами бойцов раскинулось громадное черное небо с голубоватыми теплыми звездами.

— Читайте, капитан, — сказал Шутов.

Рыженко засветил карманный фонарик, тусклое желтое пятно легло на бумагу. Читал он негромко, но голос его разносился далеко, и даже казаки, оставшиеся в окопах за насыпью, слышали торжественные слова благодарственного приказа. Капитан прочитал вводную часть, потом остановился и сказал:

— Ну, тут идут фамилии командующих, а наш генерал ниже… — и стал искать фамилию командира дивизии.

— Ничего не надо пропускать, — строго сказал Шутов. — Читайте весь приказ, целиком. И, пожалуйста, сначала.

— Хорошо, — сказал капитан. И стал читать приказ сначала и прочел его целиком, не пропуская ни одной фамилии, ни одного звания.

Когда приказ был дочитан до конца, Шутов сказал казакам:

— Салют!

Они подняли автоматы и дали залп в воздух. У двоих диски были заряжены трассирующими пулями, и в черном небе протянулись две цветные ниточки: скрестились и погасли, словно растаяли.

— Опустите, — приказал капитан.

Казаки бережно опустили его на землю, он закрыл глаза, будто уснул. Пластуны молча стояли вокруг…

— И о Грицко в приказе слова есть, — негромко сказал Рудый, тронув за руку стоявшего рядом Лепикова: — Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость Родины!

— И о Грицко, — подтвердил старшина. И, вздохнув, добавил: — Хороший был хлопец.

Пластуны разошлись по своим местам. На востоке медленно меркли звезды, светлело небо: занималась заря.

Лейтенанта Бабенко ранило в бедро и в левую руку. На несколько минут он потерял сознание, потом пришел в себя и заскрипел зубами от боли. Парторг сотни Иван Плетнев, взвалив его на свою широкую спину, понес через огород к подвалу, где расположилась медсестра Галина Баштык со своими бинтами.

Идти было неловко: приходилось перешагивать через гряды, тяжелю встряхивая раненого. Чтобы не стонать от боли, Бабенко пел: «Ты не плачь, не горюй, моя дорог-гая…» Дальше он слов не помнил и, пропев эту привязавшуюся строку из полузабытой песни, начинал снова: «Ты не плачь, не горюй…»

Плетнев от этого пения страдальчески морщил лицо, но молчал. Подойдя к двери подвала, он аккуратно, став на одно колено, опустил лейтенанта на землю.

— Галина, — позвал парторг, — прими-ка лейтенанта.

Из подвала вышла девушка с большими суровыми глазами. Маленькая, тонкая, в коротком бешмете и казачьих шароварах, заправленных в сапоги, она походила на мальчика, у нее и движения были мальчишеские — резкие, угловатые. Только волосы, собранные на затылке в тяжелый узел, вьющиеся на висках, выдавали в ней девушку.

— Перестаньте петь, — строго сказала Галина.

Бабенко покосился на нее и стал петь тише.

Плетнев помог девушке снести раненого в подвал.

— Осторожно, — предупредила она, когда парторг перешагнул порог, и, обнаруживая немалую силу, приподняла лейтенанта.

Подвал имел надежное перекрытие — полукруглую цементную крышу. Вниз вели широкие прочные ступени, пол в подвале тоже был цементирован. У стен его застелили соломой, на которой сейчас лежало двое раненых пластунов. Лейтенанта положили против лестницы. Прямо над ним, у самого перекрытия, светилось узкое, как бойница в доте, окошко.

Плетнев ушел, а Галина склонилась над лейтенантом. Бабенко зажмурился и стиснул зубы. Когда сестра закончила перевязку, он вытер ладонью холодный пот со лба и открыл глаза.

— Ну как? — тихо спросила Галина.

Лейтенант рассмотрел на верхней губе у нее темный пушок, вспомнил чью-то фразу: «Усы у женщины — признак темперамента…» А кто сказал эту фразу — забыл. Подумал с досадой: «При чем тут темперамент, лезет в голову черт знает что».

Галина еще раз спросила:

— Ну как, товарищ лейтенант?

— Живем, — ответил он и опять отер лоб, на этот раз рукавом бешмета.

Сестра отошла и занялась другим раненым.

Полежав немного, Бабенко приподнял голову и огляделся. В углу, сразу влево от лестницы, сидел немолодой казак с перебинтованной ногой. Он шарил в своем вещевом мешке, выискивая там что-то. Найдя, кидал в рот и неторопливо жевал, моргая маленькими глазами с рыжими ресницами.

Ближе к лейтенанту полулежал, опираясь затылком и спиной о свернутую черкеску, сержант с красивым лицом, чернобровый, густо заросший черной щетиной. Галина сидела около него, подогнув под себя одну ногу. Они о чем-то негромко говорили. Бабенко вдруг позавидовал сержанту. Ему захотелось, чтобы и с ним сестра поговорила вот так же дружески, что-то рассказала доверительно, как она рассказывает сейчас чернобровому сержанту.

«И где это они успели познакомиться? — подумал лейтенант. — Ведь она к нам в батальон недавно пришла… А я ее где-то раньше видел…» Бабенко стал припоминать, где же он видел эту девушку с большими строгими глазами и темным пушком над верхней губой. И обрадовался, вспомнив.

Весной, когда пластуны стояли в буковинских селах, Бабенко зашел в батальон связи к лейтенанту Пшеничному, тот пригласил его в хату. Бабенко вошел и увидел сразу пятерых девчат. Они сидели в опрятной, с темными бревенчатыми стенами горнице.

Посреди комнаты стоял большой, накрытый белой скатертью стол, в углу — громоздкий, черного дерева шкаф. Две девушки примостились на узком, без спинки диванчике у стены, три сидели на стульях у стола. Те, что были на диване, сидели просто так, без дела и, видимо, о чем-то шептались между собой до прихода Бабенко. За столом две вязали кружево, гоняя по столу катушки с белыми нитками, одна читала газету.

Над столом на толстой проволоке висела двенадцатилинейная лампа с железным абажуром, в открытое окно заглядывала яблоневая ветка, покрытая бело-розовыми цветами. Девушки были розовощекие, большеглазые, совсем юные. Бабенко подумал тогда, что не хватает здесь только гитары с шелковой лентой и доброй бабушки, которая войдет и позовет на террасу пить чай с вареньем.