Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

Гаврила Мазуренко, длиннолицый, с веселыми глазами казак, сначала было стал дирижировать — помахивал руками в такт песне, но вскоре заслушался и притих, а когда песня кончилась, вздохнул судорожно, и достав большущий носовой платок, высморкался.

— Смотри ты, — обвел он глазами товарищей, — и наши песни знают.

К центру круга пробрался совсем седой, с лицом, иссеченным глубокими морщинами, мужчина. В руках он держал массивную книгу в темном переплете с подгнившими углами и корешком. Чех обратился к сержанту, и очень скоро пластунам стало известно, что зовут его Франтишек Прохазка, он железнодорожный рабочий, а книга, которую Прохазка принес, — один из томов истории Чехии. Немцы, захватив страну, объявили гонение на все чешское, и Франтишек зарыл книги, чтобы сохранить их. Почти десять лет они пролежали в земле и только сегодня увидели солнце.

Казаки с любопытством перелистывали плотные, пахнущие плесенью страницы великолепно изданной книги, рассматривали картинки.

Прохазка объяснил, что на заглавном листе этой дорогой для всех чехов книги он хочет записать имена сержанта Гнатюка и его воинов, потому что они первые русские солдаты, которых Франтишек увидел.

— Вы принесли нам свободу, — взволнованно произнес Прохазка, — и мы хотим навсегда запомнить ваши имена.

Все чехи, стоявшие вокруг, захлопали в ладоши, закричали:

— Так, так! Наздар!

— Что ж, — приосанился сержант Гнатюк, — это можно.

Он первый, достав автоматическую ручку, запечатлел свое имя и фамилию на титульном листе истории Чехии. За ним подошел Гаврила, а потом и остальные. Франтишек тут же записал, как это будет звучать по-чешски.

— Добавь, товарищ Франтишек, что все это, — Гаврила ткнул пальцем в список, — кубанские пластуны. Пластуны — это вроде бы военное наше звание. А вообще-то мы такие же, как и ты, рабочие, хлеборобы, служащие, одним словом, трудящиеся люди. Понял? Вот мир на земле станет — приезжай к нам на Кубань, будешь дорогим гостем. — Мазуренко расчувствовался, обнял чеха. — Хорошие же люди! — обернулся он к товарищам. — Душевные люди, наши имена в свою самую дорогую книгу записали… Сержант, надо им что-то на память подарить.

— Надо, — согласился сержант, — только нет у нас ничего такого…

— А кисет, — вспомнил Гаврила.

Сержант нахмурился, но тут же тряхнул головой и решил:

— Правильно! — и вытянул из кармана кожаный кисет.

Надо сказать, что кисет, который решили казаки подарить чеху, имел свою историю.

В сорок четвертом году Кубань жила трудно, однако пластунов своих не забывала — несколько раз на фронт снаряжались большие партии посылок. И чего только в них не было: и великолепные шапки-кубанки, и папиросы, и увесистые шматки сала, и сушеные фрукты, и доброе винцо. В посылках находили казаки забавные и трогательные детские рисунки, шерстяные носки, носовые платки и кисеты, любовно вышитые умелыми руками. Какие то были дорогие подарки, сколько было за ними любви, заботы, тепла и какие сильные ответные чувства рождали они в сердцах пластунов!

Одну большую партию посылок привезли в дивизию осенью, когда части стояли в обороне на правом берегу Вислы. В штабах подарки рассортировали и отправили по сотням, а там каждое отделение получило свою долю. Отделению сержанта Гнатюка досталась одна кубанка, два килограмма сушеных груш, трехлитровая бутылка красного вина с засмоленной пробкой и нераспакованный фанерный ящик.

Отделение Гнатюка занимало маленький, накрытый сосновыми бревнами в два наката блиндаж. Одна стена его была обшита фанерой, остальные завешены мешковиной с черными латинскими буквами. Вдоль стен — нары с походными постелями: немного соломы и вещевой мешок в головах. Посредине, как в саду, круглый дощатый стол на одной, врытой в землю ноге. Над столом искусно подвешенная к потолку лампа из латунной гильзы. Днем тут сумрачно, сыро и холодно, а вечером, когда зажгут лампу да, поснимав сапоги, усядутся пластуны на нарах с ногами, даже уютно, особенно в непогоду. На дворе дождь, ветер, мрак, а в блиндаже светло, с потолка не каплет, а от лампы и от дыхания людей даже тепло.

В такой вот вечер и принес Гнатюк подарки с далекой Кубани. Мешочек с сушеными грушами кинул на нары, а ящик, бутыль и кубанку водрузил на столе, рукавом смахнув с него тряпки, разложенные кем-то для чистки оружия.

— Принимай, хлопцы, щедрые дары матушки-Кубани, — сказал Гнатюк. Он любил выразиться торжественно.

Пластуны сгрудились вокруг стола. Один заинтересовался кубанкой, другой прикидывал на вес ящик, третий пристраивался поглядеть на свет вино. А Николай Полунин, долговязый казак с голубыми девичьими глазами, развязал мешочек, и в блиндаже запахло сушеными грушами. Этот крепкий, такой знакомый каждому запах напомнил о вешних садах, покрытых бело-розовым цветом, о давно покинутых родных хатах, о близких людях… Завздыхали казаки, заговорили все разом, вспоминая свои станицы, жен, детишек.

— Что же в ящике? — наконец спросил Гаврила Мазуренко. — Вдруг там закуска под винцо, — длинная костлявая физиономия Мазуренко даже заблестела при этом предположении, ноздри большого, красного носа раздулись. Гаврила питал слабость к вкусным вещам. Человек он был на этот счет избалованный — до войны работал поваром в курортном ресторане. Солдатская кухня, разумеется, не могла удовлетворить его гастрономические запросы: кормили плотно, однако без разносолов, и Мазуренко вынужден был довольствоваться воспоминаниями о волшебных супах и соусах, фантастических бутербродах и подливах, с которыми можно было скушать, как утверждал Гаврила, ножку от дубового стола. Рассказывал он сочно, вкусно, так, что мог вызвать у слушателей голодную слюну даже после обеда.

— А что, если там икра… черная, — не сводя глаз с ящика, говорил Мазуренко. — Ах, какая, это благодать… берешь, бывало, ломтик белого хлеба, мягкого, душистого, — держишь его в руке, а он, знаете, дышит… На хлеб тонкий слой масла, а по маслу — черную икорку… Ты ее, мамочку, мажешь, а она блестит, зайчиков по стене пускает…

— Замолчи, Мазуренко, — сказал Василий Гуща и положил тяжелую руку Гавриле на плечо. — Мы еще сегодня не ужинали, а ты такие соблазны распространяешь. Открывайте ящик, сержант.

Гнатюк достал из ножен кинжал и поддел крышку. В ящике оказалось сало, баночка с топленым маслом, кулек слипшихся, без обертки, конфет, конверты, писчая бумага, вязаные варежки, две пачки табаку и кисет. Содержимое ящика разложили на столе, все осмотрели, ощупали и решили, что самое лучшее среди всех подарков — это кисет. Он сразу обращал на себя внимание. Кисет был сшит из тончайшего, великолепной выделки хрома, такого черного, что он даже отливал синевой. По этому хрому шелками станичные искусницы вышили сноп пшеницы, под ним скрещивались винтовка и сабля, а вверху, чуть сбоку, озаряя и сноп и оружие, горела алая пятиконечная звездочка. Весь рисунок был исполнен тонко, любовно и со вкусом. В кисете нашли записочку, из которой узнали, что кисет делало целое звено и посылают его женщины на фронт с надеждой, что он достанется самому храброму казаку. Заканчивалась записочка следующими словами: