Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

Зося вдруг перестала смеяться, глаза у нее потемнели, и в них мелькнул страх. Углы губ у девочки опустились, она всхлипнула и бросилась в свой угол за плащ-палатку.

— Вот глупак, — обругал Петю Плетнев, — напугал Зосю.

Девочку скоро успокоили, но в тот вечер она уже больше не смеялась, сидела тихо и все время жалась поближе к Плетневу.

Всему — и хорошему, и плохому — приходит конец. Кончился и отдых третьей пластунской сотни. Гораздо раньше, чем им объявили, казаки знали, что вот-вот их потребуют на передний край. Бывалый фронтовик по десятку мелких, ничего не говорящих человеку невоенному признаков безошибочно определит, что на фронте назревают события. Он все замечает наметанным глазом — и как летают самолеты, и в какую сторону движутся повозки на рокадной дороге, и где сосредоточивается артиллерия, и многое другое. Сопоставив свои наблюдения, бывалый солдат задолго до приказа готовится к большому бою и удивляет начальство своей осведомленностью.

Пластуны тоже заранее приметили многие перемены вокруг себя и поняли, что скоро и тут «начнется». Зосю надо было отправлять в тыл, нельзя же оставить девочку одну в покинутом селе, почти на самом переднем крае. Казаки набили вещмешок хлебом, сахаром и консервами — ей в дорогу — и решили дать Зосе сопроводительное письмо, над которым трудились чуть ли не целым взводом. Писал Плетнев, а вокруг него сидели и стояли все обитатели хаты и соседи, собравшиеся по такому важному случаю. Зося была тут же, пристроилась по правую руку от парторга.

«…Того, кто встретится с этой девочкой, — писал Плетнев, — казаки Н-ской пластунской сотни просят оказывать ей всяческое содействие и помощь…»

— «Просят» — это не до всякого дойдет, — подал голос Петя Лобенко, стоявший позади Плетнева, — ты напиши «требуют». И добавить надо, если кто ее обидит, мы тому стервецу голову отвинтим. Правильно я говорю, хлопцы?

Чей-то голос подхватил: «Правильно!» Однако большинство высказалось против такой категорической формы.

— Это же документ, понимать надо, — возразил Донсков, — а в документах надо выражаться вежливо.

Решили оставить так, как написал Плетнев, но добавили, что казаки Н-ской сотни будут интересоваться судьбой Зоей, над которой они берут шефство, и просят сообщать о ее жизни по адресу… Плетнев написал номер полевой почты, букву и вопросительно посмотрел на присутствующих.

— А чью написать фамилию?

Посудили, порядили и пришли к заключению: ничьей фамилии не писать — война все-таки, а люди не бессмертны и от ран не заговорены. Написали — адресовать парторгу.

Печати в сотне не было, в полку на такой документ печать могут и не поставить. Решили ограничиться одной подписью от имени всех казаков подразделения. Подписал эту необычную охранную грамоту Плетнев.

В тыл Зосю отправляли со старшиной. Тот должен был доставить ее в медсанбат, а оттуда девочку с эвакуируемыми ранеными отвезут в ближайший польский город и сдадут местным властям. Все это Зосе объяснили, и она, слушая, согласно кивала головой. Провожали ее за околицу села. Она со старшиной сидела в бричке, а казаки шли рядом. Постепенно, один за другим, они отставали, только Плетнев еще долго шагал, держась за грядку повозки. Наконец и он остановился. Старшина попридержал лошадь, и парторг оказал Зосе:

— Что ж, дочка, давай попрощаемся.

Сержант обнял и крепко поцеловал девочку. Она замерла у него на груди, и Плетнев с трудом оторвал ее.

Бричка быстро покатила по пустынному поселку среди лоскутных печальных полей и скоро затерялась между холмами. И пока не скрылась она из глаз, парторг смотрел ей вслед, а Зося все глядела назад, на одинокую фигуру человека, стоявшего на дороге.

В ту же ночь третья сотня покинула село и заняла свое место в окопах. На другой день там уже гремел бой, казаки медленно продвигались вперед, обходя маленький городок, стоявший на перекрестке двух важных дорог. К исходу дня третья сотня прорвала укрепления противника, дело пошло веселей. Только на одном участке два сильно поредевших отделения долго топтались на месте, им преграждал дорогу небольшой, но прочный, как крепость, толстостенный дом с красной черепичной крышей. Черепица на нем вся была побита, а стены — целы, ничего им не делалось. В доме засело несколько гитлеровцев с пулеметом, с автоматами. Они держали под обстрелом широкий сектор, и во что бы то ни стало их нужно было оттуда выкурить.

Казаки лежали за маленьким бугорком и зло поглядывали на окна проклятого дома. Как только они пытались двинуться, оттуда стреляли, и пули рыли землю перед носом у казаков. Настроение у людей было неважное. И вдруг они услышали голос Плетнева. Когда и как он пробрался сюда, никто не заметил.

— Вы, хлопцы, ночевать тут решили чи как? — спросил парторг. — Неподходящее место — сыро.

Пластуны молчали. Плетнев тоже молчал, осматриваясь.

— А ну, хлопцы, с двух сторон разом, — вдруг скомандовал он и сам первый побежал, пригибаясь и забирая вправо. И так это просто он сказал и так легко поднялся, что казаки бросились за ним следом. Не прошло и десяти минут, как пластуны подобрались вплотную к дому.

— За мной, дружно! — крикнул парторг, вскочил на крыльцо, ударом ноги распахнул дверь. Тут его и сразило. Он рухнул на колено, выронил автомат и медленно упал на бок.

Пластуны, перепрыгнув через Плетнева, ворвались в дом. Рванула граната, захлебнулась автоматная очередь, и все было кончено: наступила тишина.

Бой уже шел за ближними холмами. Казаки, сняв кубанки, постояли над своим парторгом и пошли догонять сотню, а Иван Плетнев остался лежать на пороге дома — он теперь никуда не мог поспешать. Кончится бой, подберут пластуны убитых и похоронят в братской могиле. Насыплют над павшими товарищами курганчик, поставят скромный обелиск со звездой, прибьют дощечку с именами. Будет там имя и парторга третьей сотни Ивана Плетнева, бывшего котельщика из Краснодара…

А Зося в тот день ехала по тыловым дорогам в маленький городок с островерхими крышами, там размещался детский дом для беспризорных детей.

На новом месте ей было неплохо, но она трудно привыкала к незнакомым людям, скучала по своим друзьям-пластунам и часто писала письма Ивану Плетневу. Она свертывала их треугольничком, как ее научили казаки, тщательно выводила адрес: «Н-ская сотня, дяде Ивану» и сама бегала к почтовому ящику. Зося представляла себе, как Плетнев читает ее письма, на душе у нее теплело, и она не чувствовала себя одинокой.

Фамилия у него была несерьезная — Перепекин. Звали обыкновенно: Иван Григорьевич. Среди хористов дивизионного ансамбля песни и пляски Перепекин выделялся — прежде всего ростом. Он был худ и высок, шаровары на нем болтались так, словно он стоял на ходулях, а талия бешмета находилась под лопатками. На длинной жилистой шее прочно сидела маленькая птичья головка. И поворачивал он ее по-птичьи — толчками, и глаза у него были круглые, как у птицы, и нос острый — того и гляди клюнет.