Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

В это время к мосткам подбежал Ващенко. Доски тут лежали на уровне его плеч, и он сумел дотянуться до падающей тачки, принял всю тяжесть ее на вытянутые руки и удержал. Над головой солдата нависла тяжелая остроугольная глыба. Тачка уже перестала клониться набок, а камень все еще полз вправо, разворачиваясь и вздрагивая. Прохоров стиснул зубы и еще раз изо всей силы нажал на левую ручку. Тачка медленно выпрямилась. Сержант скатил ее и, пока солдаты разгружали камень, успел подойти к Ващенко.

— Спасибо, — сказал сержант и крепко тряхнул солдату руку. — Вы молодец, Ващенко, — и еще раз сказал: — Спасибо!

Отделения Прохорова и Павлухина закончили работу вместе. Не сговариваясь, они направились к третьей платформе, и все вместе разгрузили ее в два счета. Сержант время от времени поглядывал на Ващенко. Тот работал с удовольствием, и не нужно было его понукать, подгонять. Глаза у солдата возбужденно поблескивали. «Ишь, разогрелся, — с удовольствием отметил Прохоров. — Объявлю-ка я ему сегодня благодарность!»

День, когда его отделение работало на разгрузке платформы, Прохоров называл счастливым: ему с того дня стало легче, солдаты словно придвинулись к нему, стали дружней, понимали его лучше. И с Ващенко стало проще: благодарность, которую объявил ему тогда Прохоров, оказалась ключиком к его сердцу. Солдат расцветал от похвалы, делался старательным и работящим.

Сержант не утерпел и похвастал своей победой перед старшиной.

— Главное — к каждому индивидуальный подход иметь, — сказал он в заключение таким тоном, будто сообщал о важнейшем открытии, только что сделанном им самим.

— Это верно, — согласился старшина.

— Я теперь каждого своего солдата изучил.

— Это хорошо, — так же односложно ответил Звягин. В голосе его сержант уловил что-то неладное. Он заглянул старшине в глаза и спросил:

— А что, разве не хорошо?

— Я и говорю, что хорошо. Только мне сдается — людей так быстро не узнаешь, пуд соли с ними надо съесть.

Эти слова старшины Прохорову пришлось вспомнить очень скоро. Случилось это вот при каких обстоятельствах. Во время мертвого часа, осматривая, как солдаты сложили свое обмундирование, Прохоров увидел, что возле койки Барабина стоят поношенные сапоги. Это удивило его. Все солдаты, в том числе и Барабин, не так уж давно получили сапоги и потрепать их так, чтобы они выглядели поношенными, никак не могли.

Прохоров разбудил солдата.

— Это ваши сапоги? — спросил он.

— Мои.

— Нет, это не ваши.

— Да мои же, — зашептал Барабин.

— Одевайтесь, — строго сказал сержант.

Барабин оделся и пошел вслед за Прохоровым в комнату политпросветработы. Здесь можно было разговаривать во весь голос.

— Куда вы дели свои сапоги, — опустив руки по швам и глядя в глаза Барабину, спросил Прохоров, — и где взяли эти?

Барабин, морщась, почесал переносицу, потом взглянул на Прохорова и негромко, доверительно сказал:

— Поменял я их, товарищ сержант. Уходил тут один по демобилизации, пристал: «Поменяй да поменяй, мне, говорит, очень новые сапоги нужны». Жениться он тут, что ли, собирался. Ну, я и согласился. Дал он мне свои, вот эти, и пятьдесят рублей в придачу…

— Значит, продали сапоги?

— Разве я их продавал, — Барабин улыбнулся и развел руками, — какая же это торговля…

Прохоров покраснел.

— Улыбаетесь! — крикнул он громко и гневно. — Государственное имущество продал и улыбается. А завтра что продадите? Малую лопату, карабин?

Улыбка медленно сходила с лица Барабина.

— Да ты понимаешь, что наделал? — вдруг просто и негромко спросил Прохоров. — Судить же тебя за это надо, — и в тоне сержанта была такая неподдельная горечь и тревога за судьбу стоящего перед ним человека, что Барабин и впрямь почувствовал себя преступником. Лицо его побледнело, он сделал глотательное движение и заговорил охрипшим от волнения голосом:

— Простите, товарищ сержант, никогда больше этого не будет… А деньги… — неуклюже полез в карман, вытащил оттуда две смятые синенькие бумажки и протянул их сержанту, — вот они…

Прохоров взял деньги и, снова став по стойке «смирно», сказал:

— За грубое нарушение дисциплины объявляю вам наряд вне очереди.

Барабин тоже вытянулся. К щекам его прилила кровь, и он почти весело ответил:

— Есть один наряд вне очереди… Спасибо, товарищ сержант.

Отпустив солдата и оставшись один, Прохоров подумал: «Влетит мне за Барабина». И решил — была не была — идти прямо к начальнику карантина.

Канцелярия карантина размещалась в небольшой квадратной комнате, стены в ней были сплошь завешаны стрелковыми и топографическими плакатами. В углу, налево от двери, стоял коричневый несгораемый шкаф, рядом с ним — стол, покрытый синей скатертью, а поверх нее лежало толстое стекло с лучами трещин — наверное, кто-то неаккуратно облокотился.

За столом, в шинели, застегнутой на все пуговицы и перехваченной портупеей, сидел майор — начальник карантина. Рядом с ним, разложив требования и накладные с размашистыми резолюциями, пристроился старшина Звягин.

Когда Прохоров вошел в комнату, старшина собрал бумажки в желтую папку и пересел к окну.

— Садитесь, — кивнул майор на стулья, расставленные вдоль стены.

Прохоров сел.

У майора были густые, сросшиеся к переносице брови, под ними строгие, даже сердитые, как показалось сержанту, глаза. Рассказывая о происшествии с Барабиным, Прохоров старался не встречаться взглядом с майором и больше смотрел на старшину. Звягин сидел, чуть подавшись вперед, уперев кулаки в колени широко расставленных ног.

Выслушав сержанта, майор переспросил:

— Значит, объявили ему взыскание?

— Так точно, объявил, — подтвердил Прохоров.

Майор постучал пальцами по столу.

— Да-а, — протянул он, — за эту операцию с сапогами одного наряда маловато. Как думаешь, старшина?

— Мало, — сказал Звягин. — Пожалел он Барабина, потому что симпатию к нему имеет.

— Задали вы нам задачу, — обернулся майор к сержанту. — За один проступок дважды не наказывают, значит, придется ваш наряд отменить, чтобы дать солдату более строгое наказание.

— Разрешите, товарищ майор, — Прохоров вскочил со стула.

Начальник карантина кивнул головой.

— Старшина правду говорит, — взволнованно начал Прохоров, — есть у меня к этому солдату симпатия. Только не в этом дело. Я о нем лучше думал и обманулся. Но не до конца обманулся: он свою вину по-настоящему понял, и не только мне за него больно, ему самому стыдно стало… Я еще никого в отделении не наказывал, его первого, — Прохоров остановился, перевел дыхание и, шагнув к столу, положил перед майором две двадцатипятирублевые бумажки, которые он держал в кулаке. — Вот и деньги, он сам отдал.