Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

— Нет, сегодня не пойду, — ответила Аня.

Игнат глянул вопросительно.

— Каждый день ходить — ног не хватит.

— Ну, проводи.

Они вышли за шлагбаум, на степную дорогу, прогретую солнцем. С минуту шагали молча.

— Что ж не спрашиваешь, зачем я на ферму приходил? — спросил наконец Игнат.

Аня взглянула на него из-под платочка быстро и тревожно.

— Ты на меня обиделся?

— За что?

— А за часы. Я ж их подвела.

— Обиделся, — резко сказал Игнат. — Зачем ты это сделала? Тебе со мной неинтересно?

— Ой, что ты, — обеими руками отмахнулась девушка. — Я маме обещала вернуться пораньше, а ты все просил: останься да останься. Мне хотелось остаться, а надо было идти. Я и подвела часы, чтобы себя поторопить. И тебя… Не сердись, Игнат!

— Вчера я на тебя ох как был зол, — сказал Игнат, — сегодня уже отошло. Решил, что это все равно ничего не переменит, — он остановился. И Аня остановилась. — Я тебя никому не уступлю, пусть все на носу себе зарубят. И этот, Панков твой, пусть зарубит…

— Ты в своем ли уме? — в глазах у Ани мелькнул испуг. — Алексей Васильевич женатый, он замечательный человек, и ты не смей о нем так говорить… Какое ты имеешь право! — в голосе девушки были слезы. — Зачем ты приходил на ферму?

— Все-таки спросила, — усмехнулся Игнат.

— Если ты говорил что-нибудь такое Алексею Васильевичу, я тебе никогда не прощу!

— Если ты любишь этого Панкова, скажи прямо, — нахмурился Игнат.

— Дурак, — выпалила в лицо ему Аня, — ой, какой ты дурак!

Она повернулась, собираясь уйти. Игнат в спину ей сказал:

— Я к вам на ферму работать поступил.

Аня остановилась.

— Свинарем, — добавил Игнат.

Аня повернула к нему лицо.

— Чтобы около тебя быть все время, всегда.

Теперь Аня смотрела на него во все глаза, а Игнат круто повернул и зашагал по обочине дороги, сбивая сапогами пыль с травы.

Он уходил все дальше. Аня стояла и молча смотрела ему вслед. Игнат пересек полосу бетонки, оглянулся и помахал рукой. И Аня помахала ему рукой. Он скрылся за холмом, а она все стояла и смотрела в степь. Ветер чуть шевелил концы ее косынки, ласкал разгоряченные щеки. И тревожно и радостно было на душе у девушки, к горлу подступал теплый комочек, и она не знала, то ли смеяться ей хочется, то ли плакать.

Стадо поросят возвращалось с поля люцерны. Поросята шли тесно, спины зыбились, как мелкая кубанская волна. Крайние норовили отбежать в сторону, но Федька зорко следил за стадом и не позволял поросятам отбиваться. Он ловко носился вокруг на стареньком велосипеде, бесстрашно подскакивая на кочках, ныряя в ямы. Переднее колесо Федькиного велосипеда выделывало чудеса: подталкивало отбившихся поросят, обходило неодолимые препятствия, замирало на очередной кочке, словно осматривало дорогу.

Увидев Игната и Панкова, пастушонок стал выделывать на своей многострадальной машине такие вензеля, что она не выдержала и рухнула набок.

— Разобьется, стервец, — подосадовал Панков.

— Ничего с ним не сделается, — успокоил Игнат.

И в самом деле, ничего с Федькой не сделалось. Он вскочил, поднял велосипед и снова оседлал его.

— Федюшка! — крикнул Игнат. — Загонишь поросят, приходи сюда: дело есть.

— Приду, — отозвался Федька и погнал дальше свое беспокойное стадо.

— Значит, лавку я из красного уголка возьму, — обернулся Игнат к Панкову.

— Возьми.

Они разошлись: Игнат за лавкой, Панков в корпуса по своим делам.

Игнат уже несколько дней работал на ферме, но в общежитии стал обосновываться только сегодня. В комнатке, где Панков указал ему койку, стояло четыре кровати, а жило шесть человек: на двух кроватях спали посменно. Сюда же поселили и Федьку Сапруна, но койки для него не нашлось, и парнишка спал в углу на узкой лавке, с которой по нескольку раз в ночь падал.

Игнат набил тюфяк свежей соломой, по-солдатски, без единой складочки, заправил постель, на подушку, свернув треугольником, положил полотенце. Лавку из красного уголка он приставил к той, на которой спал Федька, ножки связал бечевкой, и получился устойчивый, достаточной ширины топчан.

Игнат не отдавал себе отчета, что ему понравилось в Федьке. Жили в этом парнишке как-то рядом озорная бесшабашность и застенчивость, наивная хитрость и честная прямота. Симпатичен был пастушонок Игнату, и он взял на себя заботу о Федьке, так заботился бы он о Катюшке, случись ей оказаться тут. Игнат даже подумал о сестренке, ладя пастушку топчан.

Федька вошел и сразу же спросил:

— Чего это ты устраиваешь?

— Кровать тебе устраиваю, — ответил Игнат.

Он поднял с полу тюфячок, на котором спал Федька. Солома в тюфяке сбилась в одну сторону, и было ее так мало, что на хорошую подушку не хватило бы.

— Держи, — Игнат передал Федьке матрасик. — Пойди вытряси из него труху и набей свежей соломой. Хорошо набей.

Федька хотел что-то возразить.

— Делай, что тебе говорят.

Федька покорно вышел. Вскоре он вернулся, таща на плече раздувшийся от соломы тюфяк.

— Это дело.

Игнат бросил матрац на лавку и принялся тузить его кулаком, потом запеленал в жиденькое Федькино одеяльце, ловко разогнал складки. Выправил углы и довольно огладил крепкий прямоугольник ладонями.

— От здорово! — восхитился Федька. — Это где ж ты научился?

— Научился, — усмехнулся Игнат. — В армии, брат, и не тому еще научат. Давай подушку.

Федька подал подушку в цветастой ситцевой наволочке. Игнат оглядел ее со всех сторон и даже понюхал.

— Завтра чтобы наволочку выстирать, — строго сказал он Федьке.

— Так она ж еще…

— Я сказал: выстирать! — отрезал Игнат. — Полотенце есть?

— Ни, нема, — виновато сказал Федька.

— Чем же ты свою физию вытираешь?

— Вот так, — Федька вытер лицо рукавом рубахи и усмехнулся.

— Правильно: едало вытер, и довольно.

В комнату вошел Семен Кудашкин, которого все звали Семка-шофер. Он был круглолиц, одет в футболку неопределенного цвета, всю в масляных пятнах. Ноги у Семки непропорционально длинные, и кажется, что под просторными штанами у него ходули.

Семка сел на табурет возле стола, оглядел комнату и скривил полные губы.

— Армейский порядок наводишь? Зря стараешься: черного кобеля не отмоешь добела. — Он остановил взгляд на линялом плакате, объяснявшем, как спасать утопающего, посмотрел на стол, заваленный кусками черствого хлеба, засиженной мухами брынзой. Рядом с кусками сала на столе валялась чья-то грязная рубаха, тут же стояла керосиновая лампа с закопченным обломком стекла.

Игнат проследил за Семкиным взглядом.

— Ишь ты, — Семка-шофер присвистнул, — и Федька туда же.

Семка вразвалочку подошел к Федькиной постели, ткнул пальцем в туго натянутое одеяло и вдруг со смехом плюхнулся на тюфяк, высоко задрав свои длинные ноги в грязных башмаках.