Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах

— Раньше кричал не имейт верил, — проговорил он, — сейчас верил. Большой масса народ имел сле-по-та, — Курт сказал последнее слово раздельно и ткнул указательными пальцами обеих рук себе в глаза. — Сейчас глаза открывайт.

— Чепуха, — рубанул Гунин ладонью воздух. — Мы перед войной читали — в Германии пролетариат организованный. А где он, тот пролетариат? Четвертый год война идет, а они Гитлеру служат. Говорили нам: культурная нация. А что они в России делали? Жгли, вешали, насиловали. Фокин их агитировать вздумал. Как же, сагитируешь их. Вот мы придем в ваш проклятый фатерлянд, раскидаем его к чертовой матери, ото будет агитация — наглядная…

— Нет, нет, нет, — Курт вскочил и даже ногой притопнул. — Гитлер — к чертовой матери, фатерлянд — нет, народ — нет, — глаза у него сверкали, он быстро посмотрел на Косенко, на Фокина, ударил себя в грудь кулаком и крикнул: — Нельзя фатерлянд к чертовой матери! Зачем я жить тогда!

Фокин подошел к нему и, положив руку на плечо, усадил на топчан.

— Ты его не слушай, — сказал Фокин, — у него у самого слепота куриная, понимаешь?

Гунин обиделся и ушел. Потом, когда вернулся от Фокина и майор Косенко, он опять затеял этот разговор.

— Не верю, — размахивал он руками. — Курту этому не верю, все они одним миром мазаны.

— Кто «они»? — спросил Косенко.

— Немцы. Нужда заставила того Курта — он к нам перебежал, случай подвернется — перебежит от нас. Не верю я…

— Заткнись, — строго сказал Косенко. — У тебя и в самом деле что-то вроде куриной слепоты. А я Курту верю, — и пристукнул кулаком по столу. Скуластое лицо его побледнело, на щеках стали заметны мелкие оспины: майор сердился. Гунин взглянул на него и молча полез на свой топчан.

Несколько дней спустя Фокин и Курт отправились на левый фланг соединения. Там линия траншей была сложная, и местами окопы сходились так близко, что по вечерам слышно было, как у немцев играли на губной гармошке. Фокин не стал даже подгонять туда машину с усилителем. Взяли простой рупор и отправились в окопы.

Вечер выдался тихий. Днем прошел маленький дождь, а как стало смеркаться, тучи поредели, расползлись. Небо, черное, беззвездное, словно приблизилось к земле. И точно прорезь, через которую можно заглянуть в иной, ослепительно яркий мир, висел над окопами чистый круторогий месяц.

Фокин и Курт устроились неподалеку от блиндажа, чтобы можно было укрыться на случай обстрела: гитлеровцы обычно сильно нервничали во время передач, открывали огонь изо всех видов оружия, вплоть до полковой артиллерии. Курт прилаживал на бруствере рупор. Фокин поднялся на ступеньку в окопной стене, присматривался и слушал. Подошли Косенко и Гунин. Они уже вторую ночь проводили в траншеях — вели наблюдение, выбирали место для ночного поиска.

— Привет агитаторам и пропагандистам, — негромко сказал Косенко. — Не помешаем?

— Только дорогу к блиндажу попрочней запомни, — ответил Фокин, — а то как начнут нас благословлять, не ровен час, заблудишься.

— Ничего, мы привычные, еще и вам дорогу покажем, — отпарировал Косенко.

У Курта все было готово, но он медлил.

— Давай, — скомандовал Фокин. Он спрыгнул в окоп и стал с ним рядом.

— Ахтунг, ахтунг… — голос Курта, усиленный рупором, показался незнакомым, и, хотя все в окопе ждали начала передачи, первые слова прозвучали неожиданно.

Курт говорил быстро, и Косенко с Гуниным понимали далеко не все из его речи. Но смысл они улавливали. Курт рассказал о положении на фронтах, потом сказал, что немцам пора одуматься и поворачивать оружие против Гитлера и его приспешников. Он сделал паузу, и с той стороны без рупора, но очень внятно кто-то спросил по-немецки:

— Кто это говорит?

Курт назвал себя и добавил, что говорит он от имени всех честных немцев, которые, он уверен в этом, думают так же.

— Ферретер [1] Изменник. , — раздался тот же голос из немецких окопов.

Курт поперхнулся. Его будто что-то ударило по голове, и он на мгновение растерялся.

— Доннер веттер, — вдруг выругался он, ударом кулака отбросил рупор и, прежде чем люди в траншее успели сообразить, что он собирается делать, выскочил на бруствер.

— Я не предатель! — крикнул он по-немецки, грозя кулаком в сторону вражеских окопов. — Гитлер — предатель, — и пошел к немецким траншеям.

Фокин стал на ступеньку, приподнялся над бруствером и крикнул:

— Назад! Курт, назад!

Но тот даже не оглянулся. Он шел к проволочному заграждению, которое было совсем близко от немецких траншей. Кое-где, ближе к нашим окопам, лежала спираль Бруно, в ней были широкие проходы, и Курт угадал как раз один из них и прошел, не споткнувшись.

— Уйдет, — зло сказал Гунин и вытащил пистолет.

— Подожди, — остановил его Фокин. — Никуда он не уйдет. Надо предупредить наших по траншее, чтобы не стреляли.

Косенко метнулся вправо.

— Ты иди влево, — приказал Фокин старшему лейтенанту. Гунин послушался. Скоро и он и Косенко вернулись. А Курт тем временем подошел к самой проволоке у немецких окопов. В тусклом свете молодого месяца его фигура рисовалась черным силуэтом. Он размахивал руками и что-то громко говорил своим соотечественникам. В наши окопы долетали обрывки фраз. Курт ругал Гитлера и доказывал, что предатель не он, Курт, а те, кто вверг Германию в эту ужасную войну.

Месяц опустился совсем низко, и темная фигура Курта обозначилась так четко, будто она была вырезана из черной бумаги. Он держал пилотку в правой руке, взмахивал ею, как флажком, и все его худое, остроугольное тело словно вытягивалось вверх и угрожающе раскачивалось над проволочными заграждениями, над немецкими окопами. Странная фигура его была так необычна, поступок так неожиданно смел, а в словах столько горячей убежденности, что гитлеровские солдаты не стреляли. Они молча слушали.

Но вот в немецких окопах произошло какое-то движение, послышался шум и сухо щелкнул пистолетный выстрел.

— Уходи! — крикнули Курту по-немецки.

Он еще оказал несколько слов, повернулся к немцам спиной и, приподняв свои острые плечи, пошел к нашим окопам. Шел он не торопясь, сутулый, длинноногий, руки болтались у него, как привязанные.

— Файер! — громко, на высокой ноте крикнул кто-то в немецких окопах. Раздалось несколько выстрелов. Курт даже не обернулся. Он дошел до края окопа и легко спрыгнул в него. И тотчас с немецкой стороны открылась пальба из винтовок и пулеметов.

— Сумасшедший! — Фокин схватил Курта за плечи, сильно встряхнул и обнял. — Напугал ты меня. Ведь на рожон полез.

Курт перевел дыхание и, когда Фокин отпустил его, прислонился к стене окопа.

— Они сказали предатель. — Курт криво усмехнулся. — Я не есть предатель. Я ходил доказать…