Михаил Щукин - Имя для сына

— Какое время? — настороженно спросил Козырин.

— То, которое обязательно настанет. Ты же приговоренный, Петя. Неужели до сих пор не понял? Просто еще одна очередная отсрочка, а потом ее не будет.

Она тяжело — вздохнула и, по-прежнему глядя на него снизу вверх, печально добавила:

— И для меня тоже отсрочка.

Так уж совпало — в тот день поминали отца. Ровно пять лет, как он умер. Вот в такой же, рассказывала тетя Паша, теплый летний вечер.

Обещал приехать на поминки старший брат Николай, но не смог — снова отправили в командировку. Несколько дней назад от него пришло письмо со штампом далекого северного города, хорошо известного по газетам, — там добывали нефть, и там научный сотрудник Николай Агарин снова, наверное, ходил по высоким кабинетам, спорил и ругался до хрипоты, пытаясь доказать, отстоять простую и ясную, как голое колено, мысль: природа, если с ней обращаться по-варварски, такого отношения никогда не простит, и месть ее не восполнишь потом ни нефтью, ни деньгами. Андрей очень хорошо представлял, как все это говорит Николай, как он горячится и от волнения глотает окончания слов. Слушая его рассказы при редких встречах и читая его такие же редкие, письма, Андрей всегда завидовал уверенности старшего брата. Для Николая все было ясно и четко определено: никто, кроме него, не сделает главного дела, а главное дело, считал он, заключается в том, чтобы сохранить северную природу, на которую в последние годы обрушился мощный удар машин и людей.

Андрей подошел к комоду, взял распечатанный конверт со штампом далекого города, вытащил листки, исписанные торопливым почерком, и словно услышал напористый, взволнованный голос брата: «Отец перед смертью говорил, что надо жить по-людски, а жить по-людски сегодня — значит воевать. Воевать за свою веру и за дело, которое делаешь. Пойми, война полыхает повсюду, от нее никуда не спрячешься. Даже если залезешь в свою квартиру или в свою машину — не спрячешься. Будешь думать, что скрылся, а на самом деле — перебежал. Или сбежал. Разницы нет. Вот и решай — убегать тебе от „хозяев жизни“, как ты пишешь, или воевать с ними…»

«Убегать или воевать», — еще раз повторил Андрей и засунул листки в конверт, а конверт положил на комод.

Вера и тетя Паша мыли на кухне посуду, в комнату доносилось негромкое звяканье тарелок. Андрей, прислушиваясь к этому звяканью, несколько раз прошелся по комнате, испытывая неожиданно появившееся и пока еще неосознанное желание соединить воедино и мысли, высказанные Николаем в письме, и сегодняшние поминки по отцу, и тревожное ожидание завтрашнего дня. Остановился возле шифоньера и понял, что ему нужно сделать. Открыл дверцу, вытащил старенькую гармошку, завернутую в толстую шаль. Он теперь редко брал ее в руки. Гармошка была порядком истерта и пооббита, ярко-красные когда-то мехи поблекли и выцвели. Но едва только Андрей тронул лады и басы, как она отозвалась чистым и ясным голосом. Он прислушался к голосу гармошки и негромко запел любимую отцовскую песню о том, как шлялось по свету горе-горькое и как оно невзначай забрело к не ждавшим его людям, — песню, которую часто пели в этом доме и которую он знал с самого детства.

И увидел, словно наяву, отца: тот пел, уронив на плечо крупную голову, закрыв глаза, уперев кулак в колено. А мать всегда рядом, покачиваясь в такт мелодии, смотрела широко открытыми глазами вдаль, и глаза у нее, влажные от набежавшей слезы, становились мудрыми и все понимающими. Видел отца и мать, видел всю их простую и честную жизнь, в которой были и война, и сума, но ведь выдержали, вынесли, перетерпели, не обозлились, не потеряли веры. И еще, вспоминая рассказ тети Паши, видел он: койка на крыльце, на койке лежит отец, и легкий ветерок доносит влажное дыхание обского разлива, шевелит волосы. Отец спрашивает:

— Обь-то сильно разлилась? Ишь ветерком пахнуло. Поздно нынче коренная вода пришла. Помнишь, Павла, на покос плавали за реку, я весла брошу, через борт — да пить. Тетка Матрена все матери говорила: дескать, удалой у тебя парень, с быстрины пьет… Эх, жаль, Андрюхи нету. Скажете потом: ждал, мол, отец. Фамилию не поганьте, по-людски живите…

Звучала гармошка, звучали слова старой невеселой песни, и казалось Андрею, что он стоит на коленях у чистого и светлого родника, нагнув голову, жадно ловит губами пронзительно холодную воду. И пусть она отдает не сладостью, а горечью, пусть, зато утоляет жажду и прибавляет сил. И как все-таки прекрасно, что у него есть такой родник, к которому можно прийти, опуститься на колени и напиться чистой воды.

Словно провалился под ногами пол, потемнело в глазах, и Андрею показалось, что он летит в глубокую яму. Летит, летит и не может остановиться. Вместе с ним летят вниз усталые, потные от жары лица сидящих напротив людей. Сон? Наваждение? Да чего уж там — явь! Самая настоящая явь. Голос Воронихина, твердый, железный, безжалостный, словно гвозди вбивал в него вопросы:

— Так где объяснительная, Агарин? Рябушкин говорит нет, продавщица говорит — нет, откуда вы ее взяли? Из воздуха?

Между вопросами Воронихин делал большие перерывы, и в эти перерывы устанавливалась глухая тишина, такая, что слышно было, как равномерно тикают большие настенные часы. Андрей не знал, что отвечать. Известие, которое он услышал несколько минут назад здесь, в кабинете, было для него как неожиданное падение в глубокую, холодную яму. Рябушкин, ну, Рябушкин…

— Объяснительная была, Рябушкин ее скрыл. По каким причинам — не знаю.

— Агарин, здесь бюро, а не беседа в детском садике! Козырин может подать на вас в суд за клевету!

Второй час, без перерыва, шло заседание. И второй час Воронихин жестко расставлял всех по своим местам.

Широко раскрыв глаза, Андрей даже с каким-то испугом смотрел на Воронихина. Неужели это тот самый человек, с которым еще недавно он ездил в Петровский совхоз? Неужели на жестком и злом сейчас лице была когда-то добрая, смущенная улыбка? Неужели перед ним человек, на которого он хотел походить и на которого смотрел только с восхищением? Конца не видно темной, глубокой яме — Андрей продолжал лететь вниз.

— А я знаю, где бумажонка, из-за которой сыр-бор. Точно знаю. Она у Козырина, если он ее не выбросил. — Савватеев хлопнул ладонью по столу и возвысил голос; обычно хрипловатый, он у него зазвенел. — Слышишь, Козырин, остатки совести у тебя сохранились? Скажи правду, ведь не совсем же ты в грязи вывалялся!

Козырин поднялся со стула, статный, стройный, в ладно сидящем на нем костюме, и непонимающе улыбнулся.

— Вы о чем, Павел Павлович? У вас есть доказательства?

Савватеев долго, в упор смотрел на него.

— Я не следователь, чтобы доказывать. Я к совести твоей обращаюсь, а ее нету. Но запомни, Козырин, будет и следователь. Будет!