Михаил Соколов - Искры

Не скоро насытился Леон, а насытившись, отвалился к спинке стула и опять почувствовал, что его еще сильнее клонит ко сну.

— Ешь, у меня много еще, — сказала Варя, подходя с новой стопкой блинов. — А то приляг, отдохни.

— Спасибо, сестра, — улыбнулся Леон и, встряхнувшись, поднялся со стула. — А хозяин что — разгуливает?

— Все утро читал. А потом, вот так же, поел и говорит: «Пойду шары гонять в бильярдной или с докторов спорить». Это ему вместо отдыха.

— Ну, вот и я пойду… — сказал Леон, берясь за картуз.

— Так ты же в шары не играешь?

— Зато спорить хочется. Нет, не то слово — драться хочется со всеми этими болтунами-земцами, меньшевиками…

— Ну иди, вижу — не терпится. Разве вас с Ильей заставишь отдыхать, — с мягким укором сказала Варя.

Когда горничная впустила Леона, доктор Симелов возбужденно ходил по своему кабинету и запальчиво говорил:

— …А Дума и есть предвестник конституции. Вы должны помочь либеральным слоям общества провести в Думу желательных кандидатов, которые в свою очередь помогут потом рабочим добиться свободы слова, союзов, стачек, сокращения рабочего дня и увеличения заработка. Мы воздействуем на самодержавие сверху и вынудим его дать конституцию, так сказать, организованным, мирным путем. А вы хотите с оружием в руках идти на улицу… Мечтатели! Романтики! Царь имеет полицию и армию, задушит вас в первый час вашего выступления.

Чургин сидел на диване, положив ногу на ногу, и искоса, с усмешкой посматривал на небольшого полного доктора, ходившего по кабинету. Подождав, пока Симелов сел, он заметил:

— Ты забываешь, что Дума-то ведь будет только обсуждать законопроекты, а утверждать их будет царь. О каких свободах можно говорить? Это самообман. Самодержавие просто хочет выиграть время, успокоить народ этой куцей реформой, закончить войну и, развязав себе руки, подавить нарастающее в стране революционное движение.

— Мы будем не совещаться с царем, а решать судьбу самодержавия. И не в Думе, а на улице, — сказал Леон, поздоровавшись, и присел на диван рядом с Чургиным.

— Не согласен. Решительно не согласен с вами! — горячо возразил Симелов, — Депутаты рабочих могут с успехом идти в Думу и выступать против самодержавия…

— Нет, мы не пойдем туда, — перебил доктора Чургин. — Мы, большевики, представляем интересы неимущих классов и боремся против имущих — землевладельцев и капиталистов. Мы требуем коренного изменения политических и экономических основ государства и не питаем никаких иллюзий насчет царских подачек и ваших либеральных реформ. Ерунда все это.

Симелов, наклонив голову, с недоумением посмотрел на Чургина поверх пенсне.

— Но мы ведь тоже не утешаем себя иллюзиями! — воскликнул он и опять встал. — Мы предлагаем созвать Земский собор и на нем решить все насущные вопросы русской общественной жизни. И как сказать? Быть может, Земский собор объявит себя народным парламентом и провозгласит республику.

— Вы забыли, что царь не позволит вам это сделать, — вмешался в спор Леон, — Вы же сами только что говорили — у царя войска, полиция, тюрьмы. Неужели вы серьезно думаете, что он, прочитав ваши акты о низвержении самодержавия, придет на ваш собор и передаст вам власть? Да он просто прикажет войскам разогнать ваш собор, а депутатов переарестовать.

— Не посмеет! Тогда он будет иметь дело со всем народом.

— А сейчас он имеет дело только с частью народа?

Симелов достал из кармана платок, отер потный лоб и устало опустился в глубокое, покрытое белым чехлом кресло.

— Ничего не понимаю. То вы говорите, что социал-демократия и пролетариат поддержат выступления любого демократа против существующего порядка вещей, то вы кричите: «Революцию нам давай!» Да ведь мы представляем интересы всего народа, в том числе и рабочих слоев его!

— Не совсем точно, — поправил Чургин. — Это вам хочется выдавать себя за представителей всего народа. Но вы представители только имущей части его — буржуазии, интеллигенции…

— Черт побери, да для кого же мы тогда требуем свободы слова, личности, собраний и так далее, наконец всенародного… всенародного, повторяю, Учредительного собрания?! Для Стародуба или Шухова, что ли? — с возмущением воскликнул доктор Симелов. — Всенародное Учредительное собрание — это орган, выражающий волю народа. Этим сказано все. И вы, социал-демократы, требуете того же. Спрашивается: так в чем же разница между нами?

Чургин поднялся с дивана и спокойно ответил:

— Я тебе уже говорил и могу повторить. Вы добиваетесь представительной палаты, в которой будут заседать помещики и капиталисты. Монархия по вашей программе остается, то есть вы не идете дальше раздела законодательной власти между самодержавием и палатой. Мы же хотим самодержавия народа, что исключает монархию. А теперь сам суди, что между нами общего.

Симелов задумался. Много лет прошло с тех пор, как он познакомился с Чургиным. Давно они сдружились, много раз спорили, соглашались и расходились во взглядах и вот наконец разошлись окончательно. И Симелов, сын сельского учителя и земский врач, впервые спросил себя: «А быть может, я поплелся в хвосте чуждых людей — помещиков, предпринимателей? Что общего у меня или у крестьян с князем Трубецким, который выступает с либеральными требованиями единственно ради того, чтобы предупредить крах монархии?» И ему вдруг стало стыдно перед самим собой.

Чургин, прощаясь, задержал его руку в своей большой руке. Какое-то внутреннее чувство подсказало ему: колеблется старый друг его, не верит и сам в правоту своего пути. И он сказал ему с большой теплотой в голосе:

— Брось ты, Михаил, тратить силы попусту и мельчить себя. Не пристало тебе быть на побегушках у князя Трубецкого и ему подобных. Сейчас происходит размежевание сил. Пора тебе определиться, с кем ты. Право же, не помещики и князья или фабриканты и шахтовладельцы дадут народу, которому ты служишь честно, свободу и республику. Наоборот, они ждут, когда народ поможет им урвать у царя немного власти.

Доктор Симелов промолчал, Чургин с Леоном вышли на улицу.

Был последний день масленицы, прощеное воскресенье. Снега на улицах почти уже не было, но любители катались на санях. По главной улице на тройках с бубенцами то и дело проносились разодетые молодые люди. Леон вспомнил, как когда-то катался на хуторе на масленицу. Вытащат бывало ребята огромные сани на бугор, за речку, сядут на них вместе с девчатами и мчатся вниз, к речке…

— Помнишь, Илюша, как ты катался с нами на хуторе на санях? — спросил он Чургина.

— На тех, лошадиных? Помню, — усмехнулся Чургин. — Я тогда так ловко нырнул в снег головой, что думал, в больницу придется ложиться — камень оказался в сугробе. Алена тогда, кажется, руку вывихнула… Не забыла она о хуторе, не зовет тебя помогать богатеть старому Загорулькину?