Александр Шмаков - Гарнизон в тайге

Красноармеец нравился ему пытливостью и любознательностью. «Этот дойдет, настойчивых кровей парень. Таким и надо быть ему — хозяину жизни».

— К занятиям опыт нужен, — упрямо твердил Бурцев.

Уходя из ленуголка, Мартьянов пробурчал:

— Поживешь и опыт будет. Без жизни нет его. Знания в каждом деле годятся, а их учеба дает, понимаешь?

После осмотра казарм Мартьянов забежал на квартиру.

— Опять ты, Сеня, опаздываешь, — упрекнула его Анна Семеновна. Она хотела сказать, что муж стал часто запаздывать, все куда-то спешит, чем-то недоволен. Взглянув на Семена Егоровича, она замолчала. На челюстях у него вздрагивали желваки, Анна Семеновна знала — это признак сильного волнения. Она захлопотала, по-девичьи легкая, подвижная. Подогрев обед, подала его на стол.

Семен Егорович разделся, опустился в кресло. Он почувствовал, что ему нужно серьезно отдохнуть.

— Стареем мы, Анна. А давно ли молодыми были?

Анна Семеновна с недоумением поглядела на мужа, удивленно повела округлыми плечами. Она еще не понимала, в чем дело, хотя научилась многое узнавать с полслова.

— Не жили еще хорошо, а жизнь прошла, молодость отступила, понимаешь?.. Обидно…

Расставляя тарелки и наливая борщ, Анна Семеновна осторожно спросила:

— Что-нибудь неприятное по службе, Сеня?

— Пришла пора исключать себя с довольствия, — и Мартьянов пододвинул кресло к столу.

Анна Семеновна опять посмотрела на мужа.

— Сеня, что с тобой? Не хитри, правды не перехитришь.

— Ничего, устал я, — тихо проговорил он. Анна Семеновна знала, муж говорит не о том, что его волнует.

— Зачем обижаешь меня?

Постукивая ложкой, он продолжал:

— Когда меня брали в солдаты, я не умел ни писать, ни читать. Подвернулся путиловец, глаза раскрыл. А сейчас не служба, а школа.

Семен Егорович взял кусок хлеба, откусил, хлебнул ложку борща и вытер салфеткой губы.

— Они будут настоящими командирами. А мы? Бывало, надо подать команду, а ее не знаешь. Остановишь солдат. Они ожидают, а ты, унтер, лезешь за голенище — там устав пехоты. Пока разберешь по складам, солдаты все ждут. Команду подашь, а другой опять не знаешь. Остановишь отделение, прочитаешь и гаркнешь. И унтером-то сделали не за грамоту, а за рост да за голос. А потом надо было партизанским отрядом командовать…

Мартьянов отодвинул тарелку, встал и зашагал по комнате.

— Революцию-то они готовенькую получили. Что ж, им делать больше нечего, учись. Все для них теперь. Каждый командир, как путиловец, учит и учит…

— О ком ты говоришь? — попыталась выяснить Анна Семеновна.

Мартьянов сел, в три глотка выпил стакан брусничного киселя и снова встал, отошел к окну.

— Нам бы вот такую практику. Ишь, какие жадные, ненасытные! Все бы сразу…

— Ты о молодых, Сеня?

— Молодых, да ранних…

— Это только зависть в тебе поднялась, — сказала спокойно жена. — Нехорошо, Семен, — и строже: — Старый командир, завидуешь молодым. Учись. Кто мешает тебе учиться? Молодежь сочна знаниями, около нее тоже можно научиться многому.

— А как учиться? — он взглянул на жену немного опечаленными глазами. — Все это так, Анна. Какой бы душ изобрести, голову освежить. В голову-то, понимаешь, кроме гарнизона, ничего не лезет. Потревожил меня Бурцев с «Анти-Дюрингом»… Вот она, молодежь, какие книги с бою берет… А тут уже мысли сухие, как сено. Жуешь, жуешь их, а сам слышишь: шуршат они в голове, шуршат нескладно. И сам-то, кажется, устарел и тоже шуршишь, будто осенний стебель. Знания мои маленькие были, и те выветрились, Анна…

— А ты, Сеня, не слушай мыслей, — посоветовала жена, — пусть шуршат себе. Пошуршат, пошуршат, да и стихнут… Ты кругом себя посмотри да порадуйся — хорошая отава появилась, идет молодая смена…

Анна Семеновна говорила медленно, взвешивала каждое слово. Ей хотелось подобрать сильные слова.

— Ты, Семен, ошибаешься, если думаешь, пятилетка дала технику и этим вывела тебя из строя…

Мартьянов стоял у окна, смотрел вдаль и думал: правильно жена говорит.

Она замолчала и, встав, направилась к Семену Егоровичу.

— Ты еще на учете. Ты, Сеня, — это старые, закаленные кадры… Ты — нужный человек, и люди пятилетке нужны опытные.

— Спасибо, Анна, спасибо, моя родная.

И, прижав жену, почувствовал, как подступали к нему радость, надежда, новые силы… Они молодили его. Хотелось сбросить десяток лет, заняться гимнастикой, футболом и понять «Анти-Дюринга»… Жизнь-то кругом, действительно, интересная и большая! И начинается эта жизнь от окна комнаты Мартьянова, тянется до окон Кремля, а оттуда снова заглядывает сюда, к Мартьянову, в гарнизон. А гарнизон — это его жизнь. Тайга, казармы, укрепления, море, и где-то на нем невидимо проходит граница. Утром волны приносят чужие ракушки, водоросли, траву и выбрасывают на его родной берег.

Совсем под боком у Мартьянова существует тревожный, враждебный мир. О нем пишут газеты каждый день: «Наглая вылазка», «Провокация», «Перешли границу»… Ему не надо заглядывать в газету, чтоб это узнать.

Появится незнакомая рыбацкая шхуна, переплывет невидимую границу, запорхает бабочкой ее парус в наших водах, — вот тебе и международное положение… Газеты когда напишут, а здесь уже решай, как поступить… Вода, по которой плывет японская шхуна, берег, где расположен гарнизон Мартьянова, — это его родина. И Мартьянов привык беречь ее, как свою жизнь, надежду и мечту.

— И жить надо, и работать надо, и учиться надо, понимаешь, Анна?

— Понимаю, Сеня.

Анне Семеновне понятны были эти большие чувства мужа.

Стало известно, что в гарнизон прилетает командующий ОКДВА. Подразделения спешно выстроились на плацу. Шаев на начгаровском фордике умчался навстречу Блюхеру, Мартьянов остался, чтобы встретить командарма на месте.

Связные с флажками вытянулись вдоль плаца и дороги. Банакеров, весь сияющий, подобранный, стоял впереди своего взвода, поминутно давал советы то одному, то другому.

— Показались! — передали по цепочке связные.

— Едут!

Напрягая и без того сильный голос, Мартьянов скомандовал:

— Смирно-о!

— О-о! — раздалось кругом, и вскоре все замерло.

На плац выскочил фордик. Из автомобиля торопливо вышел Блюхер и, держа высоко голову, сделал несколько размеренно-четких шагов навстречу Мартьянову. Внешний вид командарма оставлял впечатление строгой чистоты и вкуса, военная выправка его, несмотря на чуть грузноватую уже фигуру, казалась изящной, походка ровной, без каких-либо признаков прихрамывания после давнего ранения в ногу.

К Блюхеру, крупно шагая, устремился Мартьянов. Не доходя друг до друга, они взяли под козырек.

— Товарищ командарм Особой Краснознаменной Дальневосточной Армии, части гарнизона выстроены… — начал рапортовать Мартьянов, глядя на Блюхера.