Александр Шмаков - Гарнизон в тайге

— Однако что ж не споришь о зачинщике интервенции?

— Хватит, — сдаваясь, проговорил Федор.

— Ни дыму, ни огня, выходит, из вашего спора, — подзадоривал Ласточкин.

— А дым будет и огонь будет, но когда, сказать трудно, — не унимался Аксанов.

— Ну хватит тебе, политик, — сказал Светаев и, докурив папиросу, бросил ее на пол.

— Куда окурок бросил? Подними, пепельница перед тобой, — заметил Аксанов. Светаев наклонился, чтобы поднять окурок, сказал:

— А у меня сегодня настроение семиструнку слушать. Ударь, Коля, по струнам, чтобы шли девчата к нам…

— Вдарю, и новую песенку спою, — и Ласточкин вполголоса затянул:

— Откуда ты выкопал такую чепуху? — бросил Аксанов.

— Нравится?

— На безрыбье и рак рыба. Пропоешь — и хоть в пору женись.

— Это я в книге вычитал. Писатель мещанство гвоздит.

— А ты нам мещанство прививаешь, да еще на гитарке импровизируешь, здорово-о!

И все трое с задором повторили куплет лишь бы как-то умерить в себе буйную силу молодости. Их не страшила непогодь, бушевавшая за окном. Наоборот, казалось, она распаляла в них настроение подурачиться, погромче спеть эту пустую песенку. Они знали, что завтра с утра — в снег ли, в дождь ли, в туман ли — пойдут в казармы и будут проводить с бойцами пятиминутку, информировать их обо всем, что сами вычитали в газетах или узнали в политчасти. Потом казарменный день будет заполнен занятиями по технике, изучением уставов. Тот огромнейший организм, частицей которого они являются, будет жить, и пульс его никто и ничто не остановит.

Ядвиге казалось, что небо плачет. Деревья стояли одинокие и угрюмые. Ветер сорвал их наряд, обломал ветки.

Какая непереносимая непогодь! Скучно Зарецкой. Днями она сидит одна в комнате. Все ей надоело: выструганные бревенчатые стены, кровать, японская ширмочка, письменный стол мужа, альбом с фотографиями, валяющийся раскрытым на кушетке. Ядвига сидит в вольтеровском кресле и качается, как ребенок. Хорошо качаться час, ну два, но не день, не шестидневку, не месяц…

Что будет с ней? Она сойдет с ума от скуки. Читать книги, как читает их запоем Светаев, она не может. Книги — это тот же покой, но обманывающий воображение. Рисовать? Кому? Мужу? Он не только картин, но и ее не замечает…

А небо все плачет и плачет. Она не знала, что приморская осень такая затяжная и нудная.

Ядвига услышала, как стукнули в коридоре двери. «Это, должно быть, пришел Ласточкин, очень кстати, поговорим». Она сбросила кимоно, надела синее шерстяное платье с глухим воротом, осмотрела себя в зеркало. У нее есть повод зайти в комнату холостяков. Несколько дней назад Николай взял половую щетку и не принес ее. Ядвига постучала в дверь и вошла.

Посредине комнаты стоял Аксанов и тренировался из револьвера по крестику, наклеенному на окне.

— Простите. Я к вам за метелкой. Уж долго вы ее держите.

— Извините, Ядвига Николаевна, завертелись со службой.

— А мне вот делать нечего, скучно, — сказала откровенно Ядвига. — Обед приготовлю и сижу.

— Есть интересная работа — повышать грамотность красноармейцев. Каждый вечер два часа занятий…

— Я не учительница, не сумею, — уклончиво ответила женщина и спросила: — Как кормят в столовой, лучше или хуже?

— Хорошо. Сыты, а большего не требуем.

— Все вы, мужчины, такие. Не приглядываетесь, как готовят пищу, а я смотрела. На кухне — грязь…

— А что вы предлагаете, Ядвига Николаевна?

Зарецкая недовольно передернула плечами.

— А я вот предложил бы организовать вам бригаду и взять шефство над столовой.

— Подумаю, — ответила обескураженная Ядвига, взяла камышовую метелку и вышла.

«Жирует от безделья, а в гарнизоне рабочих рук не хватает», — подумал Аксанов. Ему стало обидно и неудобно за Ядвигу, за комбата Зарецкого, не обращающего внимания на жену и не замечающего происшедших в ней перемен. Через три-четыре месяца он должен был выехать в Москву сдавать экзамены.

А отношения Зарецких все осложнялись и осложнялись. Были часы и дни, когда Ядвига, будто встревоженная этим, старалась найти пути к прежнему и, не считаясь с самолюбием, была слишком внимательной и чрезмерно заботливой женой. Она приставала к мужу со сменой белья два раз в шестидневку, почти ежедневно нашивала ему беленький воротничок, в постели обеспокоенно спрашивала, не поддувает ли и не холодно ли ему, и старательно кутала его ватным одеялом.

Стоило мужу только потянуться за папиросой, она уже стояла рядом с зажженной спичкой. Зарецкому не было времени вдуматься в резкую перемену в поведении Ядвиги. Он считал это в порядке вещей и только говорил:

— Алгебру закончил. Теперь осталось проштудировать тригонометрию.

— Не мешает, — с иронией замечала Ядвига и все ждала внимания мужа. Пусть погладит волосы, потреплет рукой за плечо, шепнет на ухо что-то родное, свое. Но муж знал только книги.

Минутами Ядвига не понимала, откуда такое внимание у нее к человеку, холодное отношение которого неспособны согреть никакая ее забота, ласка и любовь? Впрочем, любовь гасла у нее с каждым днем.

Вечерами Ядвига приносила от соседей виктролу и играла лучшие пластинки, купленные в Хабаровском «Торгсине». Среди них были игриво-легкие утесовские напевы, звуки безмятежно-шального джаза. Она умоляла мужа прослушать хотя бы одну из лучших пластинок. После каждой прослушанной пластинки просила прослушать еще одну — «шедевр», которым была всякая новая пластинка, положенная на круг виктролы.

Иногда Зарецкий полусерьезно спрашивал:

— А сколько у тебя самых лучших пластинок?

Ядвига перечисляла ему все проигранные пластинки. Ей становилось смешно, она заливалась мелким, по-детски звонким смехом.

Зарецкий не спрашивал больше ни о чем. Он странно взглядывал на жену и снова погружался в книги. Этот молчаливый, окидывающий всю ее, взгляд мужа, был неприятен и холоден. Ее бросало в озноб, и от обиды хотелось плакать. Ядвига не плакала. Она садилась напротив мужа в качалку и старалась забыться в медленном ритме качания или брала альбом с фотографиями и рассматривала лица знакомых, себя, снимки с мужа. С умилением вспоминала прошлую жизнь. Она жила воспоминаниями. Это бывает со всеми, у кого впереди нет ясной цели, а в настоящем пусто.

Раньше любовь мужа была сильнее и полнее, чем сейчас. Она ловила себя на коварной мысли, что они живут только в силу привычки. И теперь эта мысль не была уже такой отпугивающей и страшной, как раньше. Все равно, чему быть, того не миновать. И тут же, в присутствии мужа, еще не ясно, но всплывал образ Ласточкина. Она невольно тянулась к этому человеку.