Валерий Дашевский - Чистая вода

Рита и не скрывала этого. Сомневаюсь, что в эти два дня она спала больше получаса. Она придирчиво осматривала Борьку, чтобы удостовериться, что он не похудел. Она распаковала чемодан, чтобы убедиться, что его вещи чистые. Она вела себя так, словно хотела воздать ему разом за все те месяцы, когда он был один, но, то ли потому, что от волнения все валилось у нее из рук, то ли оттого, что все происходило в таком искрометном темпе, каждая ее затея шла прахом. Она вознамерилась приготовить нам обед и сильно порезала палец. Она забыла на огне кофейник, и через пять минут газ разошелся по квартире, а плита оказалась заляпанной кофейной гущей. Она не слушала вопросов и отвечала невпопад, она натыкалась на все углы, после чего брала Борькину руку, прижимала к груди и в очередной раз сообщала нам, что это ее Боренька, который нашелся. Она смотрела на Борьку так, что я спешил убраться из комнаты или из кухни — словом, подальше от того места, где это происходило. На меня она впервые обратила внимание, когда мы остановились на платформе и закурили в ожидании посадки.

— Обязательно приезжай к нам, ладно? — сказала она. — Мы с Борькой будем тебя ждать. Обещаешь?

— Постараюсь, — сказал я.

— Что передать твоей матери? — спросил Борька.

— Да ничего, — сказал я. — Передай, что я жив и здоров.

— Что с тобой? — спросил он меня.

— Не знаю, — сказал я. — Все, как обычно.

— Ты скоро приедешь?

— Не знаю, — сказал я. — Как получится.

— Вид у тебя какой-то странный, — сказал Борька. — Слушай, встряхнись.

— Иди ты к черту, — сказал я. — Сам встряхнись.

— Ну-ну, встряхнись! — сказал Борька и ухмыльнулся.

Мы еще немного постояли на перроне, потом они вошли в вагон и немного погодя подошли к окну, чтобы помахать мне, когда поезд тронется. Они стояли обнявшись и прильнув к оконному стеклу, потому что внутри вагона горел свет и им плохо было видно, что делается на платформе. Поезд тронулся почти неслышно, просто окна сместились и поплыли вдоль перрона, сперва медленно, а потом все быстрее. Я увидел Борьку — он перебежал в тамбур, свесился, махнул рукой — и громыхающий поезд ушел в темноту, унося за собой рубиновые огни последнего вагона. Я достал сигарету, закурил и не спеша пошел по перрону к зданию вокзала. У входных дверей я остановился, вытер лицо, выбросил окурок и вошел в зал ожидания. Я чувствовал себя так, словно меня выжали. Я разменял двадцать копеек в автомате у эскалатора метро, спустился вниз и вошел в поезд, который завез меня в противоположную сторону; это была последняя станция, и я никак не мог понять, отчего всем предлагают освободить вагоны. Тем не менее, я вышел вместе со всеми и только тогда сообразил, где нахожусь. Мысленно я обругал себя последними словами и вдруг с ужасающей ясностью понял, что это не имеет ровно никакого значения — куда и когда я приеду и приеду ли вообще. Я могу кататься в метро до часу ночи, а после заснуть на скамейке зала ожидания, закрыв лицо отворотом пиджака, могу дождаться ночного поезда на Махачкалу — черт, я же никогда не был в Махачкале! — и никто, кроме машинисток со станции, не хватится, что меня след простыл. Я полной мерой ощутил то, что чувствовал в Москве: я пузырек в прибое супергорода, и если нет человека, которому не все равно, ужинал я сегодня или нет, значит, я не многого стою, и в этом виноват только я.

Чудно было идти по городу в такое время. Под неоновой вывеской у затемненных дверей ресторана, возле освещенной изнутри кабины телефона-автомата громко всхлипывала немолодая женщина; она прижимала ко рту платок, а стоявший за ее спиной мужчина твердил: «Золотко, не падай духом!» В глубине подворотни двое мужчин выкручивали руки третьему, и, проходя мимо, я услышал, как один из них сказал: «Теперь повторяй за мной: „Моя зона сучья!“» Позади неторопливо шагавшего парня с медленной правильностью заводной игрушки катила машина, девушка за рулем негромко звала: «Саша!.. Саша!.. Саша!..» — и, не сбавляя шага, парень ответил: «Не сегодня, Алла». Старуха, похожая на всклокоченную ночную птицу, в нерешительности озиралась на углу; она проводила меня взглядом, и одно мгновенье я слышал ее старческое прерывистое дыхание, со свистом вырывавшееся между остатками зубов. В темной аллее высокий и звонкий девичий голос выкрикнул при моем приближении: «Не спеши, ты уже опоздал, дурачок!» — и под взрыв одобрительного хохота окурок, кувыркаясь, вылетел из темноты, описал светящуюся кривую и рассыпался множеством искр у меня под ногами.

Вечер был по-летнему душным. Стоило взглянуть под ноги, на тень от листвы, пятнавшую тротуар и слегка колебавшуюся — легкий ветерок чуть раскачивал фонари — и голова мигом начинала кружиться, будто я хватил лишнего. И сама листва трепетала под ветерком, наполняя темноту тихим шелестом. Она была золотисто-зеленой — вечерняя листва — как дорогое украшение на черном бархате. Окна домов отсвечивали тускло и матово, липы, словно отлитые из лунного серебра уходили в темноту двумя ровными вереницами, и ночной свет путался и гас в их пирамидальных кронах.

К остановке подкатил автобус, и я припустил бегом через площадь. Я вскочил на заднюю площадку, автобус снялся с места и, обогнув памятник, выехал на проспект. Здесь мы с Валей впервые ехали вместе, когда опустевшие улицы наполнялись жемчужно-серым стылым сиянием — сиянием снега под луной; с тех пор прошла вечность. При воспоминании о Вале у меня внутри что-то рванулось, и вмиг мной овладело такое отчаяние, будто автобус вот-вот утонет в ночи и темнота черной вязкой жижей хлынет в окна и затопит салон.

Но автобус, знай себе, катился в ночь. Я думал о том, что больше не увижу Валю, и от этой мысли мне сделалось плохо, в полном смысле слова дурно, как если бы и узнал, что она умерла. Я изо всех сил старался не думать об этом, отвлечься — если от подобных мыслей вообще можно отвлечься. Это был пустой номер; автобус, кряхтя и надсаживаясь, мчался вверх по проспекту, я сидел на трясущемся продавленном сиденье, вдыхал вонь солярки и горелых тормозных колодок и раздумывал над тем, что она была со мной и теперь ее нет, и только мы с господом богом знаем, какого же я свалял дурака!

Автобус подкатил к моей остановке, я сошел. И он покатил дальше по черной мостовой подбирать тех, кто вроде меня шляется по ночам в надежде избавиться от покоя как от проклятия.

Здесь, в образованном пятиэтажными домами, дворе пахло по-иному, здесь запахи жимолости, жасмина, акации и каштана мешались с чистым, промытым запахом улицы, какой воцаряется на ней после того, как проедет поливочная машина и уляжется пыль. В тишине двора то и дело раздавался крик какой-то птицы. Она ухала с правильными промежутками, заунывно, пугающе и жалостливо, как неясыть на болоте.