Любовь Руднева - Голос из глубин

— Ну, это ж увлекательно, ты про растительные формы Иванке толкуешь, она — про биоархитектурные детали, вы уславливаетесь о свидании, не догадываясь даже, что и я хотел бы принять участие в рассуждениях о подсказках природы и совершенствовании пространственных форм. Но сейчас я умираю с голоду. Вот я вынул уже миски, пора разливать, о хранительница очага, пшенную похлебку.

После ужина они притушили костер, забрались в спальные мешки и, тихо переговариваясь, поглядывали сквозь прозрачный иллюминатор своей палатки в небо. Андрей раздумчиво говорил:

— Кажется, сюда возвращается и наше детство. Поврозь его провели, а тут оно сошлось. Может, из-за тишины, а скорее всего потому, что мы так далеко забрались вместе, а кругом нет толчеи, даже курортной, никаких стрелок-указателей: пойдешь направо — песнь заводишь, налево — сказки говоришь, все в самом деле, а не понарошку. Помню, ко мне пришла догадка, было это лет в шесть. А я, наверно, уж года два читал книжки и вдруг представил: в эту самую минуту, когда лежу на траве сзади дома, в это самое время индеец скачет по прерии. И все происходит одновременно здесь, где я, и там, в прериях, далеких, американских. Да и сегодня меня ошарашивает: что в детстве крутилось в воображении, теперь — явь, рукой, глазом притрагиваюсь. Вроде б я шестилетний, но уже могу перекинуть тебя через седло и привезти в Аппалачи.

Наташа притаилась. Такого Андрея, распахнутого, она в Москве и не знала. Да еще, может, и чуть наивного…

— Одновременное существование на дальних расстояниях меня даже ставило в тупик. И когда, случалось, захлестывала мальчишеская обида, в драке ль, в школьном ябедничестве на меня, сразу же спасала мысль — неведомый друг, симпатичнейший парень, как раз сейчас в своей Австралии радуется, сидя в лодке, и в такт с двумя такими же парнями гребет, поднимаясь вверх по реке, и приманивает меня песней о братстве. Эта привычка, въедаясь в меня, уберегала от замыканий в беде, неудаче, одиночестве.

Наташа выпростала руку из спального мешка, погладила Андрея по голове, коснулась его шеи.

— И как тебя хватает! Уже более трех десятков лет на признания было нам отпущено, но некоторые вот до этих дней ты не мог сделать. Смешное слово — недосуг, а жестокое. Сейчас забудем о нем. Случались и у меня забавные перемещения в пространстве и времени. Как-то смотрела совсем взрослое кино — отправилась с мальчишками в неурочный час и без спроса у мамы. Очутились в дальнем городе Париже. Шел сильный дождь, на узенькой парижской улице девушка, сняв туфли, бежала босиком… Время спрессовалось, схватив меня в охапку, и подумалось — я тоже там, и бегу. Когда фильм кончился, взяла досада: опять должна я выбираться на знакомую московскую улочку и видеть веснушчатые, вихрастые рожицы своих приятелей, увы сильно уже поднадоевших. Я осталась на другой сеанс из-за этого шлепанья босыми ногами по мокрой парижской мостовой…

— А ты поняла тогда, как сразу овладела расстоянием в пол-Европы, освоив его в минуты. А?

— Не поняла, но почувствовала, дурень ты мой. В детстве, наверное, другие взаимоотношения с пространством и временем.

— Слушай, если бы вдруг стала миллиардером, что бы сделала?

— Прежде всего всюду, где возможно, скупила тишину и подарила всем жаждущим ее, как я сама. Видишь, какая она сейчас — вновь касается давнего, придвигая его к нам, чтобы мы вместе его прожили.

— Сейчас позову местного, аппалачского Андерсена и попробую заказать ему про это сказку. — Андрей обнял Наташу. — А тишина правда бывает как река, по ней можно плыть. — Он тихо прочел:

И они долго молча лежали в палатке рядом, различая голоса тишины…

И потом медленно Наташа сказала:

— Никого в целом свете, кроме — «ты и я» да спящих гор, притаившегося леса.

Опять молчали. Слушали ночную птицу.

— Нас, пожалуй, тут много собралось, вот и она, и наверняка кругом тихо топочут ночные звери, только сейчас мы утопаем в доверии, а у себя в далеком домике, в Ламонте, Дирк-полуночник поминает нас добрым словом. Я верю в магическую силу доброты друга.

Андрей умолк, и они прислушивались к каким-то ночным шорохам. Но уже без улыбки в голосе он серьезно спросил:

— А если бы в нашем университете, в ту пору на географическом, ну, когда встретились мы, училось бы больше парней, если бы не детское самолюбие твое — вон какой длинный, самый высокий из семерки студентов-второкурсников, да еще бывший летчик, приглашает в кино, и в Останкино, и Архангельское, — если бы не это, ты б на меня тогда обратила внимание? Не смейся, мне это сейчас очень важно узнать.

— Ты ж раз в три года спрашиваешь меня все о том же…

— А я не помню, что ты отвечаешь.

— Помнишь. Просто хочешь потешить свое самолюбие.

— Ничего подобного. Ты сперва отвечала мне: «Не знаю».

— Но, Рей, дорогой, может, я из-за какой-нибудь чепухи и проворонила бы нашу судьбу. И что за мальчишество эти расспросы?!

Наташа негромко рассмеялась, добавила:

— Могла и сбежать, уж очень странные привычки у тебя были, — я ж не делила о ту пору: субъективно оно так, а объективно оно эдак.

— И я не делил.

— А мне твой приятель Розенкранц-Гильденстерн, он же Слупский, представлял ход твоей мысли двояковогнутым и двояковыпуклым.

— Зачем сюда, в Аппалачи, приволокла Слупского?

— Свидетель обвинения. Он эту роль еще расширит. Попомни мое слово.

— Чур-чура, ввожу систему штрафов за упоминание лиц, которые наводят тень на белый день, ты обязана сутки выполнять все, что я тебе скажу, без обсуждения, возражений, гримас и гримасок.

— При справедливых уложениях закон обратной силы не имеет. Теперь под него в равной мере подпадаешь ты и я. Согласен?

— Неохота фальшивить в присутствии гор мало-мальски порядочному парню, разве не так?

Почему-то тут, вдалеке от дома, от малого их заповедника, от многих обязательств, расчищалось пространство, и Наташа оказывалась рядом с Андреем без той ноши, какую взвалил на ее плечи, ноши тревоги за него, усиливавшейся частыми разлуками.

Но едва она тут уходила всего на час-другой, он припоминал их давние встречи, возвращался к истокам общей жизни. И вовсе не казалось, что начиналось-то все уже давно…

Когда впервые решился заговорить с нею в университетской библиотеке, вернее, у входа в нее, принял независимо-скучающий вид. Лоб ее показался чуть-чуть выпуклым, крутым — не упряма ли? Легкий румянец сразу выдал ее смущенное волнение, светло-карие глаза, лучистые, — удивление. Он тогда про себя подумал: «Эдакая пропись чистоты, а что-то за нею? Но, кажется, необманное». Она вдруг передумала заходить в библиотеку, и он увязался за нею. Неспешная речь, спокойная походка, будто вровень с вдумчивым ее голосом. Она, кажется, справилась со своим волнением, и его подкупал внимательный ее взгляд. Они вышли из университета и направились к Александровскому саду, сразу условясь побродить чуть-чуть, а потом уже вернуться в читальню. Он сказал: