Любовь Руднева - Голос из глубин

Дома, под потолком в кабинете Андрея, плыла модель «Санта Марии», флагмана Колумба. Удивительно маленькому этому судну нанесли визит в разное время Ветлин и Андрей в Барселоне, в порту, где давным-давно оно стоит на приколе у стенки, как диковина и почти небылица. Рядом у разных причалов высятся современные громадины: рыболовы, пассажиры, туристские лайнеры, обитаемые, пышущие электрическими огнями, оснащенные всяческой турбинной невидалью.

Они будто и отменяли наивное и отважное прошлое «Санта Марии», хотя снисходительно терпели крохотного соседа.

Андрей несколько раз навестил и самого Христофора, его-то засунули на верхушку колонны, он маячит над площадью по соседству с портом, куда с возвышенности сбегает шумный бульвар Рамблас.

На Бульваре цветов — Рамблас — все обозримо и перемешано: тут торгуют книгами, цветами, птицами и маленькими зверятами. По нему бродят толпы наезжих из Африки, Европы и Америки, деловые прохожие мелькают до семи вечера, а после семи до ночи здесь околачивается матросня, уличные женщины и фланируют туристы. Клетки с птицами, зверятами, с мяукающим лисенком и крохотными цыплятами, лезущими к большой электрической лампочке, обогреваясь и принимая ее за мать-курицу, остаются тут на ночь, их замыкают, и владельцы уходят домой. Уносят лишь недораспроданные цветы, остаются осыпавшиеся лепестки и запахи.

Но сам Христофор торчит, загнанный в небо. Оттого видится он совсем небольшим, и, хотя маячит над всеми машинами и прохожими, редко кто удосуживается задрать голову и высмотреть, как же ему там, высоко, приходится. Мается он в небесах.

Но ежели понадобится, его безо всяких там церемоний стаскивают вниз, сочиняют про него современную штуковину, может, и гротескную, чтобы поскоблить сусальное золото многовековой славы. Напечатают исследование, верно уже многотысячное по порядковому номеру, чтобы доказать, как задолго до него все было уже открыто. Однако он неуступчив, в разных странах, принимая только свое Христофорово обличье, а иной раз лишь чуть-чуть смахивая на себя, вновь врезается в нынешнее существование потомков и косвенной родни по общему счету рода человеческого.

Бережно канарцы на карте перечисляли каждое соприкосновение Колумба с их островами. Сообщали они, как во время четвертого путешествия Колумб, прибыв в Лас-Пальмас, а было это 20 мая 1502 года, прожил тут несколько дней у своего друга Антонио де Торреса, командовавшего гарнизоном острова, наместника короля Фердинанда и королевы Изабеллы. Тогда тут еще обитало коренное население острова, потом частично перебравшееся в Берберию. А Антонио Торрес, как известно, сопровождал Колумба во время его плавания к берегам Нового Света в 1493 году.

Теперь островитяне одарили временную резиденцию Колумба, разместив здесь исторический архив страны и библиотеку Христофора.

В доме сохранился резной потолок мореного дерева, а стол, на который, быть может, Колумб опирался, сделанный из тика, по краям тоже был украшен резьбой.

Ветлин с пристрастием рассматривал то, что считал поистине драгоценным, — вахтенный журнал и инструменты Колумба.

Андрею же вспомнился тот Колумб, что затронул его не на шутку, вовсе и не такой давний, приблизившийся к самому краю нынешнего, Андреева века. С тем Колумбом свел его Жан-Луи Барро — недавно увидел его в Париже. И хотя спектакль рожден был почти четверть века назад, остался он для Барро программным. На сцене рвал свою душу на паруса молодой Колумб, а неотрывно при нем, на просцениуме, жил, думал, страдал Колумб, состарившийся в океане, в оборении всех напастей, природных, королевских, торгашеских. Колумб, умудренный горчайшим из горьких опытов и нищетой. Этого второго и наверняка главного Христофора играл сам Жан-Луи Барро.

Волны моря изображали люди, как водилось в древнем театре. Колумб и матросы превращались в стихию. Молодого Колумба распинали на парусе. Пересечения жизни и смерти происходили с участием этого огромного, рассекавшего пространства паруса. И все оказывалось полновесным, и дерзания, и казни египетские, когда настигала неудача, запродавалась на корню мечта мореплавателя.

Романтическая поэма-пьеса Клоделя и артист Жан-Луи Барро, режиссер Барро вталкивали Колумба в жгучие завихрения, они имели касательство, и порой самое прямое, к современности.

Обо всем вместе, и о том, что увидел он здесь, в доме Колумба, и что поселилось с помощью Барро в его душе и воображении, думал Андрей.

Иначе, чем капитана, но и его тронули вахтенный журнал и инструменты Христофора, знаки тяжкого труда, длившегося годы.

Вернувшись на судно ночью, он об этом напишет сразу вместе Наташе и Амо, двум самым близким людям. И потому еще напишет, что на Гран-Канария неожиданно в доме Колумба привиделся ему тоже по-своему странник — Барро, а вот этого никак нельзя было б даже на расстоянии утаить от Гибарова.

— Пожалуйста, — просил тот перед отъездом Андрея, — хоть изредка давайте мне знать на любых широтах и долготах души о том, как вы выходите на наши общие перекрестки.

Уходя из Колумбова дома, капитан и Андрей опять заглянули в патио. Попугаи молчали, но откуда-то сверху слышался сильный и высокий голос канарейки, пела она свободно, как поют птицы только в лесу, а не одомашненные, в неволе. Сочтя это за добрый прощальный знак, Шерохов и Ветлин направились к небольшой старинной церкви, где четыреста лет назад служили мессу для Колумба перед его отплытием, музыкой прикасаясь к океану. Поблизости возвышался кафедральный собор, и оттуда в этот пасхальный вечер доносились звуки органа.

По обе стороны у главного входа в собор стояло по четверке псов, собаки чугунного литья. Собаки-скульптуры, как показалось Андрею, гордо поглядывали на заезжих: ведь они, здешние псы, и дали имя Канарским островам, милые канис — так назывались они по-латыни, — верно, обрадовали бы любого этолога. Тут они добились такого внимания населения, какому можно было только позавидовать.

Как раз у кафедрального собора была условлена встреча с Хезусом, он просил Андрея и капитана посидеть с ним на прощание часок-другой в маленькой таверне в старой части города.

Назначая свидание возле собак, изрядно поострили на эту тему, ибо, как справедливо заметил Хезус: «Наверняка такое возможно учинить только в нашем славном Пальмасе, восславить псов по соседству с собором, да еще кафедральным».

Когда они уселись за стол, Хезус попросил Андрея сказать, как он, серьезный ученый, в двух фразах описал бы весь остров.

— Вам, уверен, не понравится, но я готов, — и, словно передразнивая себя и своих коллег, скучным голосом произнес: — Весь остров в целом — это очень большой вулкан с несколькими боковыми конусами и кальдерами. Западный и восточный склоны резко отличаются по количеству получаемой влаги, как и обычно, западный — влажный, восточный — сухой!