Любовь Руднева - Голос из глубин

Я вам, кажется, показывал «портреты» гуделок? Деревянные пластинки смахивают на ножи, раскрашены в две краски, отполированы, орнаментированы. Но и вожди, играя на них, трепещут — при вращении пластинка, привязанная к длинному шнуру, с воем разрезает воздух; каждый верит, сбудется, сбудется главное. Прогудят огород — хорошо произрастать станет ямс, в лесу погудеть, перед охотой, дичь побежит навстречу охотнику, в засуху — падут дожди.

Вот бы вам в руки дать схюмбин — бамбуковую флейту. В деревне Бонгу, где меня уподобили бонгуанцы моему герою Миклухе, попав в предки на полчаса, я смог приобщиться к «производящим таинства». Она легкая, ее держат не так, как мы свою флейту, горизонтально, а вертикально, перебегая пальцами по отверстиям и дуя в нее. Другим своим концом она смотрит в землю.

Подозреваю, на ней вы бы научились играть быстрее и ярче, чем на изысканной европейской сестре ее.

Может, когда мы станем седыми как лунь и мудрыми, как старейшины Бонгу, нам стоит организовать оркестр и сыграть своим европейским землякам импровизации на темы маленьких далеких атоллов.

Впрочем, бонгуанец будет вправе адресовать нам вопрос-упрек, вопрос-разоблачение, усомнившись, так ли уж легко даже на его флейте будет играть. Они ж в предмете, одушевляя его, подозревают врожденное чувство собственного достоинства, и разве нет в том правоты?

Созданные руками, исполненными чувства ритма, и флейты их дышат в такт прибою вкруг маленьких атоллов. Впрочем, набрали свою силу и голоса леса, и птичьи, и флейта их не чурается. Вы-то, надеюсь, не думаете, будто я приукрашиваю их.

В те дни Вы обследовали остров вместе со своими подопечными геологами. И так узнавал и я, что открывалось там, в глубине. Я ж увидел возле деревни лишь реку Собол, а Вы проследили, как в шести — восьми километрах от берега холмы сменяются горными хребтами, идущими в глубь острова, помнится, говорили, они достигают высоты трех тысяч пятисот метров.

Как всегда, Вы не забывали и о пристрастии Наташи, собирали гербарий, делали слайды-портреты саговых пальм, папоротников. У меня сохранились ваши фотографии кустарника сцеволы, которому наплевать на все ветра и соленые брызги морской воды, и серебристой турнефорции с опушенными листьями.

Вы отлично портретировали панданусы, они ж выходят к воде, как животные на водопой, со своими многочисленными корнями-подпорками и длинными жесткими листьями. Да, у нас как бы состоялось обручение с тем краем».

…Ветлин не дописал письмо. Его тянуло побродить по улицам. Потом надумал пойти в цирк.

По городу уже недели две шли толки о предстоящих гастролях московского цирка. На афишах приманивала Ветлина легкая фигурка клоуна-мима Амо Гибарова.

На большом поле листа, вроде б пробежав его по диагонали снизу почти до центра, запрокинув голову и вскинув руки вверх, клоун наблюдал парение красного воздушного шарика. Казалось, вот-вот и сам Гибаров по-птичьи вспорхнет и устремится вслед улетающему воздушному страннику…

Но неожиданный звонок из порта помешал в тот вечер Ветлину выполнить свое намерение, его просили срочно зайти к дежурному диспетчеру.

По дороге в порт Василий Михайлович встретил мальчишку со свистулькой-самоделкой, вспомнил о своем неоконченном письме к Шерохову, об истории с флейтой бонгуанцев. Подумал о том, как самые живые впечатления годы спустя превращаются чуть ли не в предания для тебя же самого. Возможно, так и случилось и у других участников рейса.

Он вовсе не подозревал, какой неожиданный поворот получит тема, затронутая им в письме к Андрею в ближайший же день. Только отчего-то мелькнула в памяти фраза академика Шлыкова, высказанная совсем по иному поводу. «Случается, и не однажды, — говорил он Ветлину в первый рейс капитана на научном судне, — когда невероятное, неповторно-мимолетное, позднее вдруг становится насущным, остронеобходимым, обретает иную, длительную жизнь. Тогда-то заново ты и открываешь для себя всю первозданную остроту случившегося».

Ветлин увидел Гибарова в цирке шапито в своем портовом городе ранней осенью. В ту пору солнце вело себя по-летнему, дарило жару, а к вечеру ветры нагоняли прохладу.

Пришел он в цирк один, жена осталась с больной матерью дома, а Василий Михайлович не захотел отменять редкую для него радость, в цирке он не был более трех лет.

Гибаров шел к микрофону, установленному в центре арены. Его образ на удивление точно совпал сразу же с тем, который привлек на уличной афише. Тоненькая обаятельная фигурка, мальчишечьи повадки, естественное и чуть парящее движение рук. Но Ветлин и огорчился: зачем рука клоуна тянется к микрофону, уже и без того надоели певички, дышащие в него, несостоявшиеся знаменитости оперного театра, бегающие с микрофоном по эстрадам, и звезды, напрочь лишенные голоса. Наскучили шутки, произносимые бесцветными голосами в микрофон, партнерство с его узким холодным горлышком, длинные шнуры, — если эстрадники в них не запутываются, все едино смахивают на полуроботов с подключенным к ним шнуром.

Но вдруг понял: по арене проходит его сообщник, мальчишка в полосатой рубашонке, коротко стриженный, небрежно изящный. Он шел с микрофоном в руках и произносил, яростно артикулируя и подсекая слова жестом, явно зажигательную речь, но ни единый звук не нарушал тишину арены, а микрофон, загипнотизированный безмолвием своего временного хозяина, молчал.

Время измеряется на арене по-иному, чем на корабле, тут и минутная пауза велика. И вроде б Амо наконец заметил противоестественное молчание микрофона, прервал свою зазывную речь, подул и постучал по гладкому его горлу.

Тут же Гибаров в сердцах высоко поднял над собой блестящую эту штуковину, и все зрители с удивлением посмотрели вверх, вроде б микрофон вознесся поближе к солнцу. Амо встал на шнур, а сняв ногу, показал, вот, мол, действует, и громко вздохнул в микрофон. Тот покорно передал вздох как великаний.

Снова поза оратора, поток слов, и опять микрофон онемел. Тогда обескураженный болтун приложил микрофон жестом, полным отчаянья, к сердцу, и по всему цирку зазвучало его биение.

Ветлин заметил, как артист почти неприметно пальцами пощелкивал по микрофону.

Что-то осенило Амо, и тут же он подскочил к инспектору манежа и приложил микрофон уже к его сердцу, а сам положил голову на грудь человека во фраке. И вот по цирку разнесся звук глухой и редкий: бум, бум, бум…

В отчаянии отскочив, ошарашенно смотрел на инспектора Гибаров. Снова микрофон превращен в стетоскоп, инспектор отирает ослепительно белым огромным платком пот со своего лба, Гибаров перехватывает платок, утирает свое лицо, шею, обмахивается, потом тщательно вытирает им микрофон, вновь вслушивается в сердце пациента, оно бьется с еще большими паузами и совсем останавливается.