Илья Эренбург - Вне перемирия

Семнадцатого марта жители острова справляли годичный праздник; они пили скверный ром и прыгали через скамью в большом сарае, разукрашенном бумажными розами. Лунд танцовал со всеми девушками острова. На его огромном лбу блистали мелкие капли пота. Подняв стакан, Иенсен сказал: „Ты замечательный парень! Почему бы нам не подружиться?“ Лунд ответил: „Потому что ты не человек, а прибавочная стоимость“. Увидав растерянные глаза Иенсена, он добродушно засмеялся.

Ночью под моим окном раздался голос Лунда: „Смотри, я его прирежу…“ Воспаленный глаз маяка рыскал по мокрым скалам. Я увидел Марту; ее рыжие глаза смеялись.

Вскоре мы узнали, что дочка аптекаря выходит замуж за Петерсона.

В апрельскую ночь завыла сирена. Парусник „Эдда“, на котором находились Петерсон и еще три рыбака, затонул в двух милях от берега. С Лундом поехал старик Ларсен. На камнях метались женщины. Грудные ребята кричали в пустых домах. Последним Лунд вытащил Петерсона. Когда люди вышли из лодки, с них стекали широкие струи воды. Кто-то посветил фонарем. Веки Петерсона шевелились. Оглянувшись, Лунд увидал Марту. Он громко сказал: „Получай свое добро“. Он пил до утра, мокрый и горячий. Как морской лев, он ударял локтями о стол и сердито фыркал.

Бургомистр созвал жителей острова в школу. Он надел сюртук, а шею повязал черным галстухом. Дети позади хихикали. Бургомистр сказал: „Тише! Я хочу поздравить наших соотечественников: Лунда и Ларсена“. Он протянул руку Лунду. Лунд вырвал свою руку, как будто он обжегся. „Что с тобой, Лунд?“ Лунд ответил: „Я еще с ним сосчитаюсь“. Школьники звонко отчитали заученные стихи. Ларсен сказал: „благодарствую“ и забыв, что он в школе, сплюнул слюну, рыжую от табака. Вдруг Лунд поднялся на кафедру: „Никому не выезжать в море. Союз обеспечен сухарями и сочувствием трудящихся. Разговаривать не о чем. От себя скажу одно: остров наш маленький, а море большое. Пусть Иенсен об этом подумает“.

Громкоговоритель выкрикивал цены на треску в Трондхьеме и в Ньюкестле, но Иенсен его не слушал. В ярости Иенсен кричал: „Чорт побери, я не рыба!“ Глухая служанка радостно улыбалась.

Иенсен сдался. На острове снова сушили треску. Свадьбу Петерсона и Марты отпраздновали в июле. Море ночью было розовым, как небо. Рыбаки, танцуя, вскидывали вверх свои кривые ноги: жизнь им казалась качкой. Марта иногда вздрагивала: ей сказали, что Лунд сидит у себя и ковыряет доску ножом.

Они встретились несколько дней спустя возле почты. Лунд подошел к Марте, она зло прищурилась. „У меня для тебя подарок“, он вынул из кармана кораблик. Это было трехмачтовое судно, белое и нарядное. На корме Лунд крохотными буквами проставил: „Челюскин“. Он сказал: „Видишь, разбит льдами, а знаменитый корабль…“

Виновато махнув рукой, он пошел прочь. Я увидел его ночью. Он сидел на камне и упрямо качал головой. Ветер бил ему в лицо. Тысячи крикливых птиц, как снег падали на скалы.

К дому отдыха вела аллея с солнечными пятнами, шмелями и росой. У реки Васька поджидал прокурора Иваницкого. Прокурор издали кричал: „Даешь сазана!“ Любовно, как нитки жемчуга, он перебирал червей, которых накопал для него Васька. По воде скользили серебристые пауки. В столовой метались зайчики. Согнувшись над шахматной доской, председатель горсовета Малыгин приговаривал: „Стопроцентный зевок“. Позади дома, среди ромашек и колокольчиков, паслась огромная пятнистая корова. Секретарь горкома, глядя на корову близорукими ласковыми глазами, спрашивал сторожиху Дуню: „Удой как — повысился?“ Дуня фыркала, и под узкой кофтой ходили крепкие груди. Стояла густая тишина августа.

Начальник строительства Осипов, похожий на рассерженного медведя, толкал забуксовавшую машину. Наконец, машина поддалась. Фары вырывали из темноты то кипу черных лакированных листьев, то поляну, полную взволнованным туманом. Осипов думал о Лизе.

Всю прошлую ночь он бился с жизнью. Служебный вагон сиротливо чернел в тупике. Расстегнув ворот рубашки, Осипов бродил по путям. Он не любил спать, когда вагон стоял на месте. Давние встречи маячили перед его глазами, пестрые и оскорбительные, как тряпье табора. Утром, хлебнув теплого чая, он рассердился. Удивленно он оглядел наволочку, припудренную черной пылью, папки на столе, мутные стекла вагона. Он вдруг понял, что ему необходимо увидеть Лизу.

В дом отдыха он попал поздно вечером. Он обежал сад, раздирая руками мокрые кусты и глухо, по-звериному ворча. Лиза сидела на скамье возле реки. Осипов сел рядом: „Мне надо с вами поговорить“. Он долго шарил по карманам, разыскивая портсигар и спички, вынул папиросу, но не закурил. Лиза сидела, отвернувшись. Он слышал, как она дышит. Наконец она спросила: „Вы хотели мне что-то сказать?“ Он снял фуражку, вытер рукавом лоб, но ничего не ответил. За рекой дрожали костры колхозников. Лиза была большая, белая и тихая. Осипов ни о чем не думал. Слабая улыбка смягчала его угрюмое скуластое лицо. Он знал теперь, что ничего не скажет. Тишина ночи его теснила. Взглянув искоса на Лизу, он возненавидел свою жизнь.

Из куста с шумом вылетела птица. Легкий ветерок покружился над верхами осин и упал. Осипов почему-то вспомнил о костылях: на третьем участке нет костылей… Эта мысль была мелкой, но настойчивой.

Лиза сказала: „Здесь сыро“ и поднялась. Она пошла к веранде. Под электрической лампочкой дрожали лиловые астры. Осипов пошел было вдогонку, но сразу остановился и неуклюже махнул рукой. Пять минут спустя он будил шофера. Снова под фарами мелькали клочья тумана. Осипов теперь думал о костылях, о насыпи, о профиле дороги. Отдельные мысли сцепились; перед ним была трасса, прямая и узкая как воля.

В пять утра служебный вагон прицепили к пассажирскому поезду. Свалившись на койку, Осипов тотчас уснул. Он проснулся с рыком: „Где костыли?“ На солнце горели отполированные спины землекопов. Колея терялась среди зноя и дыма. Осипов ел кислый крыжовник и усмехался.

Он ездил дни, месяцы, годы. Он уговаривал хромого „Молодчика“ прибавить ходу. Он трясся на громыхавших телегах. Он ночевал в бараках, пропахших кожей и щами. Он ночевал один под звездами осени. Он говорил с грабарями о коммунизме и он пел с ними песни Украины. Скидывая рубашку, он хватался за кирку. На январском морозе он кричал: „Давай!“ Казалось, дыхание, выходя из его рта, становится ледяным столпом. Сотни километров отделяли одну его заботу от другой. Его хозяйство было длинным, как жизнь. Вспоминая огни за рекой и быстрое дыхание, он сердито расставлял руки. Крохотный вагон жалобно поскрипывал. Тогда Осипов затевал шумные игры с сыном уборщицы, трехлетним Мишкой: Мишка был машинистом, Осипов паровозом.