Николай Атаров - Избранное

Соня показала пальцем налево — там другой разговор. Старик в клетчатой кепке, в дождевике, в сапогах-бахилах, глухо кашляя, рассказывал о какой-то неудобной для жизни таежной местности:

— Туда, на озера, заезд больно тяжкий. Тайга там, скажу, палкой не проткнуть! Очень сырое место. — Он закашлялся. — Людей там мокрец задавляет… — Кашляя, он как будто собирался с мыслями. — Я там двадцать лет выжил.

— Ну ладно, идемте, — потянул я Соню за руку. И вытащил ее на палубу, на ветер. — Я вам предсказывал — будет у вас работа. Вы единственный врач на борту.

— Шутите. Врач…

— Умеете первую помощь оказать?

— Что, например?

— Ну, вздумает тонуть какая-нибудь несчастная.

— Смогу.

— И врачебную тайну умеете хранить?

— Когда тонут, нет никакой врачебной тайны. Я с интересом поглядел на нее.

— Так вот что, вас ищет одна пациентка.

— Вы все знаете. Мы уже с ней поговорили.

Сказать по правде, я удивился.

— Жена капитана?

— Да. И я прописала ей салол с белладонной.

— Когда это было?

— Рано утром. Вы еще спали.

— Салол с белладонной? Какого же ей еще врача надо?

— А ведь я без диплома. Как думаете, догонит нас нынче «Ракета»?

Чувствовалось, что ей чем-то неприятен этот разговор.

Старик в клетчатой кепке протопал сапогами-бахилами у нас за спиной.

— Вот и таежный дядька тем же хворает, — заметила Соня. — Все время бегает. А хорошо, когда торопиться не надо. Красота какая!

Большая лесистая гора поворачивала могучее течение реки влево. По лысому гребню горы деревья, гнутые ветрами, росли вдалеке друг от друга, поодиночке.

— Будто бабы на богомолье пошли, — сказала Соня. — А что, не похоже?

— Не знаю. Я люблю современный пейзаж, без богомолья.

— Вы очень современный, — сказала Соня. — А жена ваша небось знает про вас совсем другое, не похожее.

Как она догадалась? Шурка всегда смеется, что я не люблю ходить в магазин с авоськой, стесняюсь, запихиваю покупки по карманам, в портфель.

— А какие игрушки вы больше всего любили в детстве? — вдруг спросила Соня.

— Грузовики. Заводные.

— А я — погремушку.

Соня глянула на меня, и я почувствовал ее глупое торжество просто оттого, что она невольно смотрела на меня сверху вниз.

— Так и играла с ней, пока в школу не пошла. Нравилось, что гремит.

Она несла какую-то несусветицу, чувствуя, что я ее не слушаю. А я в самом деле не слушал ее с той минуты, как она сказала про салол с белладонной. Вдруг ясно вспомнилась дурнота и бледность Натальи Ивановны и мой дурацкий вопрос — не укачало ли женщину, с детства живущую на воде.

— Слушайте, я ведь все знаю. Ну, что с женой капитана? — спросил я. — Выкладывайте.

И странно, Соня послушно ответила:

— Трехмесячная беременность.

— Правильно, — быстро подтвердил я и добавил: — А врачебной тайны я бы вам не доверил.

В теплоходной команде о Гарном отзывались скупо. Товарищем он, кажется, был неважным. В красный уголок на беседу с корреспондентом в назначенный час заглянула только уборщица. И то по ошибке. Матросы, будто сговорившись, спрашивали, почему я не дождался «Ракеты». По поводу Гарного пересмеивались, и я, не настаивая, сам больше рассказывал — о «Ракете», о ее ходовых данных. Все же до обеда блокнот заполнился кое-какими сведениями.

Из всего экипажа я выделил нового помощника капитана — веселого очкастого горожанина, с ходу заговорившего со мной по-английски, — Федю Федюнина. Он ничего не мог сказать о Гарном, зато сам хотел пойти к нему дублером. О себе он был невысокого мнения: очень рассеянный, и при этом убедительно доказывал, какая быстрая реакция нужна при вождении «Ракеты» — иной раз имеют значение доли секунды. На полуслове оборвав разговор, Федюнин убежал в рубку. Я вернулся в каюту и попробовал писать. Что, если репортаж о капитане с «Ракеты» начать с борта бывшего «Святого Пантелеймона»? Я грыз карандаш, писал и снова грыз карандаш и был рассеян, потому что чем-то приковала к себе, не отпускала эта «гагара», Васина жена.

— Заскрипел перышком! — уже без церемоний сказал, входя в каюту, Абрикосов. Он отлежался за ночь и был вполне здоров.

Обедали вдвоем в каюте. Конопатый поваренок принес по котелку гречневой каши с утонувшими в ней котлетами.

Я сунулся было расплатиться — Абрикосов перехватил мою руку. Он сидел в желто-розовой ковбойке и синей блузе и разливал по граненым стаканчикам.

— Зачем ее пьют? — спросил, поморщась. — Выпьем, писатель! Ты, вижу, парень свойский. Писатели все хороши, пока их не читаешь.

— Зачем ее пьют? — сказал я, издали подбираясь к полезному разговору. — А может, из-за несчастной любви?

Абрикосов, уже поднеся к губам стаканчик, метнул взглядом в собеседника:

— Вполне возможно. Бывайте!

Я тоже немножко выпил. С терпеливой улыбкой я слушал болтовню механика, тот почему-то рассказывал не о Гарном, а все больше о Воеводине. Василий Фаддеич, оказывается, лет десять назад овдовел и женился во второй раз. И все ждет детей. Шесть лет таскает Наталью Ивановну за собой, а так и остались бездетной парой. Вот ведь судьба: создан для семейного счастья, а быть отцом ему не положено. И, как на грех, восьмиквартирный щитовой дом речников в затоне полон детворы. У штурмана Соловцева, того, что ходит на трофейной барже, семья из восьми душ. У боцмана Ангелова — пятеро. Зимой, пока ремонт на теплоходе, Воеводин не расстается с ребятами. Сам как маленький! По воскресеньям люди банятся или едут в город по магазинам, в кино. А Воеводин с мальчишками выходит на снеговую кручу, за ними целый поезд салазок. И посмотришь — такие глаза у него молодые. Не узнать угрюмого человека. Очень любит детей. А в особенности он прилепился к младшей дочке Гарного — Фимочке, даже летом с ней не хочет расставаться.

Абрикосов стал рассказывать о том, как третий год по весне Наталья Ивановна запирает квартиру и спускается с горы к причалу, ведя за руку чужую дочку. А перед тем, в последнюю ночь перед началом навигации, Василий Фаддеич выдерживал баталию в семье Гарного. Чувствовалось, что помощник не очень-то жаждал брать обузу в плавание, а его жена деликатничала — к чему Наташе такая докука. Потом нехотя уступали. И счастливый Воеводин обзаводился семейными радостями и заботами. Девочка только спала в отцовской каюте, а весь день держалась поближе к дяде Васе. Как говорили матросы, паслась в рубке.

Без стука вошла Наталья Ивановна. В руках у нее был заношенный белый китель. Она смутилась, увидев меня, как будто забыла, что сама привела сюда ночью.

— Увидишь Гарного, отдай ему китель, забыл впопыхах, — пролепетала она механику и бросила китель, как грязное белье, на дно шкафа.

Я вскочил, чтобы усадить женщину, но она отмахнулась от приглашения. Она была чем-то смущена. И на редкость нелюбезным показался мне хозяин каюты. Он внимательно наливал по третьей, откликнулся неторопливо, с каким-то недобрым, даже злорадным вывертом: