Николай Атаров - Избранное

Приходу Мити Чап нисколько не удивился. Он сидел, нахмурясь, перед радиолой, стоявшей на табурете. Тот же обычный чаповский беспорядок: куски жести, мотки медной проволоки, банки с политурой, красками, угол комнаты, завешенный чем попало, — там фотолаборатория. Над головой Чапа, на стене, висел плакат с надписью, не требовавшей пояснений: «Седалище упрямого приводит в движение турбины».

Митину просьбу Чап выслушал рассеянно. Он был хмур и злобен.

— Так что же, Чап, поможешь?

Чап поднял голову.

— А ты похудел, — заметил он и, сняв с гвоздя брюки, стал переодеваться.

Все остальное оказалось проще простого. Чап достал машину. Подкатили на грузовике к Олиному подъезду. Шофер, неизвестно чем обязанный Чапу, помог вынести старинный казачий сундук. Сверху Митя бросил мягкий узел, завязанный в тот нянькин платок, которым когда-то размахивала Ирина Ситникова, танцуя «Сегидилью». Грузовик помчался в северную часть города, в сторону Дикого поселка, разбросавшего свои мазанки вдоль отлогих берегов реки-канала. Облокотись на крышку кабины, Митя и Чап стояли в кузове; ветер бил в их лица.

Они мчались мимо механических мастерских и камнедробилок, оставшихся с тех пор, как строилась плотина гидростанции, создавался в степи город. Грузовик проскочил под поднятыми железнодорожными шлагбаумами. Шоссе вильнуло в сторону реки. Открылись ровные, однообразные берега и дамбы, ограждавшие от затопления низкую равнину. Машина бежала мимо шоколадных срезов открытого грунта, корявого кустарника, помятого еще в годы великих работ. В растревоженной человеком местности на всем лежал отпечаток незавершенности. В то же время эта перевернутая природа вызывала чувство гордости за человека и обязательную мысль о будущем. Митя задумался об этом, — в первый раз он думал не о смерти Олиной мамы. Ошеломил неожиданный вопрос Чапа.

Тот прокричал ему в ухо:

— Теперь ты женишься на Оле?

— С ума сошел!

Все эти дни бежать на помощь Оле, быть вместе с нею, делать для нее все, что понадобится, — это стремление сдерживалось в Митиной душе боязнью, чтобы не слишком было заметно людям его отношение к Оле, чтобы не истолковали грубо и неправильно. И он не знал точно, как себя держать, чтобы нечаянно не оскорбить ее достоинство, пока не догадался наконец, что все окружающие Олю видят в нем человека, имеющего обязанности и право оберегать Олю. Но ни это, ни молчаливое признание их отношений тетей Машей, ее подругами, товарищами — ничто не давало Мите повода думать так, как подумал Чап.

— А летом — с ней? — спросил Чап.

— Да, летом едем вместе в лагерь. Так хотела и Олина мама.

Грузовик летел по шоссе. Все выяснив, что было ему интересно, Чап молчал, озирался по сторонам, потом придвинулся ближе к Мите, стал кричать в ухо:

— Живем очень быстро! Вчера смотрю — маляр какой-то, с ведром, с кистями, трамвай подгоняет. Только что кнутом не подхлестывает! Смеешься? Правду говорю: повис на ступеньках, на задней площадке, свесился, орет: «Давай, сатана, давай!»

Это специальность Чапа — загадывать загадки. Какой был, такой остался. Что навело его на это воспоминание — быстрая езда или мысль о Митиных отношениях с Олей? Если второе, то глупо.

В воротах дома, стояла понурая лошадь, лениво перебирала на длинных зубах клок сена. Мальчишка отогнал ее, а то бы она не подвинулась с места. Грузовик въехал на крутизну двора, где в глубине на косогоре стояла белая мазанка. Это и был домик Глаши, нянькиной племянницы. Никто не вышел из низкой двери. Митя и Чап выпрыгнули из кузова; шофер вылез из кабины и открыл борт. Двое мальчишек глазели на прибывших. Собака надрывалась на цепи.

Прасковья Тимофеевна появилась не сразу; странно выглядело ее опухшее, тяжелое лицо. Митя вгляделся и понял: без очков. Может быть, разбила.

Лениво, будто нехотя, повела она мальчиков за мазанку, где стоял не видный со двора сарай. Распахнутый, с покатой, спускавшейся в чертополох крышей, он показался Мите гнездом бедствий, когда нянька, показав коричневой рукой на открытую дверь, сказала:

— Сюда несите, хлопцы, спасибо вам.

Митя подошел ближе к дверям — там посередине стояла высокая никелированная кровать, чисто постеленная, с высоко взбитыми подушками. Сквозь щель в задней стене можно было разглядеть, как на задворках в глинистой воде барахтались утки. Над кроватью летала желтая бабочка.

— Это что же, Прасковья Тимофеевна, ваше место? — оторопело спросил Митя.

— Сама выбрала. Лето впереди. На воздухе дышится вольнее. — Старуха не заметила его тревоги.

Чап с шофером уже несли нянькин сундук.

— Где же Оля?

— В милицию пошла, насчет моей прописки.

Вдруг на ее глазах выступили, точно брызнули, слезы. Лицо сморщилось, губы потекли вниз, удлинились складками морщин.

— Что ж, так оно все и бывает. Оленьку я не брошу, не покину, ты не думай. Пусть пензию-то собирает на книжку. Пригодится. А Глаша нас прокормит, все равно через руки сыплется. Вот погоди, из ларька вернется — все тебе расскажет: может, и Олю на лето пристроит в пивной ларек. Глашка — баба-орел, не в меня, нет.

— Что вы выдумываете?! — крикнул Митя. — И зачем вы уехали? Это ж надо додуматься — Олю в пивной ларек!

— Да ты не шуми. Я Олю завтра отвезу домой, а сегодня мы вместе… — Старуха показала растопыренными пальцами на свою белоснежную, освещенную солнцем кровать. — Света тут мало, а в доме того хуже — тесно. У Глаши непрописанных — вся деревня…

Видно было, что старая растерялась. Наверно, она перебралась к племяннице с чувством облегчения: пусть и о ней позаботятся, пришла пора. А Олю ей было стыдно бросать, и она решила ее судьбу по собственному и Глашиному разумению, но сквозь тяжелое похмелье совестилась этого разумения.

Митя вышел за ворота. Девочки пасли черных козочек. Грязная хата напротив, через улицу, была заброшена, — видно, уехал жилец: досками забиты окна. Зато рядом, в чистом домике, в окне за геранями, виднелась девичья головка; должно быть, только что попили чаю, старуха вынесла самовар на крыльцо; слышно, как хозяйка моет посуду — звенят чашки и блюдца в полоскательнице. Жизнь поселка — с ее убогостью и достатками вперемежку — со всей откровенностью раскрывалась перед Митиными глазами. Война разрушила город, но, кажется, ни одна бомба не свалилась на эти хатенки, возникшие еще тогда, когда на стройку приходили грабари из деревень и наскоро лепили себе временное жилье.

Позади, во дворе, сигналил шофер, звал Митю. А он все глядел по сторонам. И скучные козочки, и самовар, и заколоченное окно, и огородное чучело — все заставляло его сердце биться в тревоге за Олю, которая осядет здесь, поступит продавщицей в ларек, и тогда засосет ее Глашино болото. Чувство несправедливости, какой-то большой, еще никогда им не пережитой несправедливости сжало его сердце. Он не увидел Олю в тот вечер, хотя искал ее и в поселковом отделении милиции, и на улочках, сбегавших к реке. Шофер сигналил, торопил. И Митя, когда они примчались в город, чувствовал себя усталым, как будто перетренировался.