Николай Атаров - Избранное

— Ну хорошо, когда так… — донесся почти исчезнувший голос отца.

И сразу послышалась скороговорка телефонистки:

— Вторая, выходите из кабины, ваше время кончилось.

Митя повесил трубку, вышел. Уходить не хотелось. Он покружил в толпе ожидающих, как будто ему надо было дождаться еще какого-то разговора, потом отыскал темный угол с крашеной скамьей, где никого не было, сел там, оглядывая прокуренный зал. Над дверями кабин загорались и гасли красные лампочки, слышался голос дежурной, повелительно вызывавшей города и села; кто-то стремглав бежал в кабину. Мите было здесь хорошо. Совсем прошло ощущение, что не выспался, а зрение от недосыпу, как ни странно, стало зорче, острее. Он мог просидеть так все утро. Перед глазами, стоило на минуту дать волю памяти, возникал рельсовый путь, по которому он шагал с Олей, фонари на плотине, в ушах начинал звучать грохот водопадов, и слышался, как это было ночью, голос Оли. «Какая ты…» — удивлялся Митя, разглядывая ее лицо.

В зале ожидания, где люди быстро сменялись, где каждому нужен был не тот, кто рядом, с кем толкаешься тут, а кто-то невидимый, неизвестный всем остальным, Мите думалось о самых близких людях. Лица товарищей, получавших вчера аттестаты из рук Катериночкина, возникали одно за другим. И каждый вспоминался чем-то дельным, поступки вспоминались! Вот Олег Пивоваров. Он последние два года, с тех пор как отец слег в постель, работает корректором в областном издательстве и содержит себя и младшую сестренку. Игорь Шапиро до безумия боялся высоты, а научился прыгать спиной с вышки в воду. Эдик Мотылевич — пижон в сущности, стоит вспомнить хотя бы, как он влюбился в актрису. Но у Эдика полгода жил Боря Базаров, когда поссорился с отцом, упрямым майором, запретившим сыну даже мечтать о журналистской профессии. Эдик продал мотоцикл, отдал деньги матери и велел ей вести себя с Борькой так, чтобы тот не чувствовал, что он в чужом доме. А Боря, тот нашел в себе мужество критиковать после этого Эдика на бюро за отсутствие идейных интересов, и дружба их не кончилась, а, кажется, только укрепилась, хотя Эдику что-то записали. Конечно, если вспомнить, можно было бы и плохое найти за Олегом, Игорем или Борькой. Но об этом не хотелось вспоминать и думать. Почему? Он не мог ответить на этот вопрос. Он не знал, что это потому, что Оля существует в его жизни, а думал, что это просто легко и хорошо ему сейчас — само по себе. Ему нечего было желать, как вчера на веранде, а только хотелось смотреть на эту жизнь, осененную радугой, и радоваться.

«Работают, — думал Митя, оглядывая представителей районов, толпившихся у кабин. — А во имя чего, ради какой цели?» Вспомнилась речь Катериночкина, вспомнилась девушка, крошившая кисельные порошки на кухне: добилась же своего — учится на алюминиевом заводе! Ради чего совершаются все вообще поступки? Ради чего спозаранку люди шумят в телефонных кабинах, и отец едет по району «косы затачивать», и неизвестный Еремей Ильич придумал, как кирпич возить иначе, чем возили тысячу лет? Ради чего они с Олей отправятся на два месяца в лагерь? Так никогда еще не было. Он понимал, что вдруг наступила какая-то небывалая ясность мысли.

Как здорово, что он догадался ночью вызвать Олю, повел ее на плотину! Как хочется скорее в лагерь, работать вместе! Лучше у них не было, чем те две недели на зимней даче и те полчаса, когда Оля, забыв себя, носила Сибиллю на руках. Да, и у Сибилли зуб перестал болеть! Вот это и был Олин поступок, да еще с каким удивительным результатом.

«Ради чего волнуются эти люди? — спрашивал он себя, по-новому оглядывая всех этих толпившихся у телефонных кабин колхозных бригадиров, председателей, агрономов. — Ради чего боронуют поперек вспашки, беспокоятся об азотных удобрениях, воюют с каким-то просяным комариком?»

Он пребывал в том состоянии, которое порой находит на человека, когда под его взглядом даже мертвые вещи оживают. Толстая телефонная книга, раскрытая на шкафу за перегородкой, когда он всмотрелся в нее, стала казаться длиннокрылой парящей птицей, вроде альбатроса или чайки. А если так, не пойти ли ему поспать по-хорошему? Оля и тетя не проснутся до девяти — это ясно.

Он вернулся домой, бросился на тахту и уснул.

И когда встала Оля, Митя спал. Оля прошла босая по комнатам.

— Марья Сергеевна, не объясните ли, почему так долго спит этот сурок?

— Отсыпается. — Марья Сергеевна сделала строгое лицо. — Восстанавливает силы. Ты посмотри на его руку.

— А что?

— Нет, погляди внимательнее. На правую руку.

— Не вижу.

— Сустав.

— Что сустав?

— Распух сустав, вот что. Сустав большого пальца… Как будто я не понимаю. И кожа на пальцах сбита.

— Он не дрался, Марья Сергеевна. — Оля по-настоящему проснулась только в эту минуту. — До этого дело не дошло.

— При тебе не дошло. А без тебя — еще как!

Тут было явное недоразумение, в котором они не могли сразу разобраться, потому что Оля имела в виду разговор Мити с Казачком на плотине, а Марья Сергеевна — эпизод с баскетболистом.

— Он сам рассказал?

— Ах, Оленька! На курьерских раззвонили. И кто, как ты думаешь? Ситникова! Встретила меня во дворе и все-все в подробностях. Похвально, не правда ли? Ну, я ей сумела ответить! «Кого он побил, какого-то Симпота? Правильно сделал: наверно, тот заслужил. А за вас, Ирина, никто не заступается? Очень жаль, но, очевидно, вы еще не заслужили. Желаю вам от всей души быть такой, как Ольга, чтобы за вас тоже иногда заступались».

Оля не знала, что Митя дрался в Доме инженера, заступаясь именно за Ирину. Но то, как обо всем этом рассказала ей без минуты промедления Марья Сергеевна, означало лишь, что ничего страшного не случилось. И Оля бросила на нее признательный взгляд из-под ресниц. Больше ни слова.

— Сбегай за хлебом. Митю не дождемся.

Выбежав на улицу, Оля поняла, как быстро распространяются сплетни. У керосиновой лавки навстречу вышла из очереди соседка, бестолковая и добрая женщина, которую все в доме звали Аннушкой. Ее сын был в зимнем лагере, знакомство пошло оттуда. Он ходил в детскую спортивную школу, боксировал, и все бы неплохо, да плохо то, что получил переэкзаменовку по русскому языку. Аннушке сладу с ним нет.

— Ах, только бокс, одно — бокс и бокс! Ужасно, Оленька!

— Бьют?

— К рукам бы его прибрать, — говорила Аннушка, быстро сжимая и разжимая свои маленькие кулачки. — Ох, прибрать бы к рукам!

Она растерянно оглядывалась, не зная, способна ли Оля Кежун помочь ей, когда будет вожатой в лагере, и боясь пропустить очередь, где оставила бидон.

— Это не так просто, Аннушка, — ответила Оля, надкусывая краюшку теплого хлеба.

Аннушка побежала к дверям керосиновой лавки. Вдруг обернулась, крикнула Оле: