Николай Атаров - Избранное

— И говорит, как будто слова на плаху кладет — рубит им головы.

— Да, и ревниво следит за добродетелями, — добавила Оля. — Но все-таки она может быть неплохой. Ведь как Казачка раскусила! Как она о нем высказалась, если бы ты только слышал!

Перебирая пальцы на обеих руках, Оля не то что вспоминала, а как бы подсчитывала слова Антониды Ивановны: «Это же весьма пошлый лев-сердцеед. Для него похождения — такой же спорт, как гимнастика на снарядах». От удовольствия она захлопала в ладоши.

— С чего же начался разговор? Ты по порядку, Оля.

— Антонида Ивановна торжественно спросила меня: «Что у вас произошло с этим баскетболистом? Как мог случиться этот печальный инцидент?»

Она на мгновение вспыхнула и потупилась. Митя вообразил ее, какая она была, когда отвечала на вопрос Антониды Ивановны.

— Что же ты сказала ей?

— «Дурак он такой!» — я сказала. Он меня спросил: «Почему, когда целуются, то закрывают глаза?» Больше ничего его не интересует. А я сказала Антониде Ивановне: «Скажите, неужели все такие в жизни?» И еще: что бы она сама делала на твоем месте? Не дала бы отпора хулигану?

— Ты молодец, Оля!

— Я же не вижу за собой никакой вины! И за тобой тоже! — Она тряхнула головой так, что копна волос метнулась над нею. Она хотела что-то высказать, но ей было трудно подобрать слова. — И ты знаешь, бегу домой, ног не чую. А радио на улице… там как раз какую-то плясовую транслируют… Ах, Митя, как я рада, что все высказала!

— Наверно, надоела ей своими переживаниями, — с нежностью оглядывая Олю, сказал Митя.

— Она поинтересовалась, где ты. Я сказала — стоишь в очереди за билетом для Марьи Сергеевны.

— Почти честно ответила: очереди не было, — поправил Митя.

Теперь Оля взялась припоминать подряд, взвешивая каждую реплику — свою и Антониды Ивановны.

— «А когда уезжает Марья Сергеевна?» — спрашивает. «В четверг», — говорю. «Вместе с племянником?» — Оля рассмеялась. — Она так тебя назвала, официально. «Нет, отвечаю, мы с Митей до субботы остаемся». Тут она, знаешь, озарилась улыбочкой и пропела: «Какое простодушие: «Мы с Митей до субботы…»!»

И Оля взглядом потребовала от Мити самого живого отклика на это место ее рассказа. Ей показалось, что она хорошо изобразила улыбочку Антониды Ивановны.

— Но ты знаешь, Митя, она все-таки может быть неплохой! Я в этом сегодня убедилась. Она сказала: «Я раньше не считала нужным говорить с тобой об этом, поскольку целиком полагалась на Марью Сергеевну». И она спросила напрямик, какие у нас отношения с тобой. А я, знаешь, посмотрела ей прямо в глаза, и она выдержала мой взгляд. Тогда я сказала: «Самые хорошие, Антонида Ивановна! Мы любим друг друга». Она помолчала, потом: «Ну, а что бы сказала на это твоя мама?» — «Мама тоже любила Митю». — «Она знала о ваших чувствах? Ты ей рассказывала?» — «Я с ней никогда не говорила об этом, но она не могла не догадываться. Мы постоянно бывали вместе, и Митя к нам приходил». — «И ты думаешь, что маме понравилось бы, что вы остаетесь с Бородиным в пустой квартире на целых три дня? Она бы не испугалась?»

С пересохшим ртом слушал Митя Олин рассказ. Он был какой-то успокоенный, и была в его глазах та влажность, какая бывает иногда от благодарности и любви в глазах людей и даже животных.

Но Оля совсем не замечала этого.

— Митя! Тогда она положила мне руки на плечи, вот так, и сказала: «Ты думаешь, что ты уже взрослая, Кежун. Для тебя все ясно. А это только твоя самонадеянность, которая происходит от неопытности. Ну, подумай сама, зачем я вспоминаю о маме? Подумай». — «А я не знаю». — «Да потому, что я не хочу, чтобы у нас был казенный разговор между директором школы и ученицей! Я хочу, чтобы вместе с нами был самый дорогой тебе человек — мама. Ты должна представить себе, что мама подумала бы о вас». Я крикнула: «Но ведь мы с Митей едем в пионерский лагерь! Нас посылают вожатыми! Завтра пойдем в горком за путевками! И зимой ездили вдвоем, и мама была довольна». И тут я все сказала: как много ты сделал для меня; я грубая, плохо учусь, — но я становлюсь лучше с тобой. Правда ведь? Как ты помог мне разобраться в трудных темах по физике и химии, как мы прорешали трудные варианты задач. Да ведь все знают про наше постоянство! Я сказала ей: «Это не искорка, которая вот-вот погаснет. Скоро год!» Митя, год скоро? Антонида Ивановна даже посмеялась надо мной: «Чем ты его пленила?» — «Не знаю, мои ли спортивные способности или внешность». Причем непривлекательная! — искренне добавила Оля. — Но ведь это не важно? Правда, не важно? Я ей сказала, как я делюсь с тобой всем. А ведь я скрытная. И впечатлениями и мыслями. Я никогда ни с кем не была так откровенна… Как я даже мысленно разговариваю с тобой. А встретимся, бывает, — и все из головы вылетело! А ты со своей стороны… Нет! Ты даже лучше! И знаешь, Митя, когда я говорила обо всем этом, что-то так щемило в груди. Я ей сказала: «Антонида Ивановна, я уверена, что вы очень хороший человек!»

— А она что? — спрашивал Митя.

— Она? Она улыбалась.

— И правильно делала, — говорил Митя, почти ничего не понимая, а только любуясь Ольгой.

— Нет, погоди… — Оля знакомо для Мити приподняла пальцами волосы веером с затылка и состроила мордочку. — Она не только улыбалась. Она мне что-то внушала о достоинстве девушки. Но я не слушала! Она что-то для формы говорила. Что девушка не должна допускать пошлостей, должна быть сдержанной. Правильно! Но как же понимать сдержанность, Митя? Быть чопорной? Статуей какой-то?.. Ох, Митька, как хорошо! Вот это был разговор!

И, не в силах совладать с бушевавшей в ней веселостью, она опрокинулась на спину на тахте в совершенно блаженном состоянии души, так что Митя, любуясь и посмеиваясь над ней, как над пьяненькой, отодвинулся, чтобы ей было удобнее.

— А тебе не кажется, Оля, что ты убедила Антониду Ивановну? — спросил он, глядя ей в глаза.

— Я тоже об этом подумала сейчас! — И Оля быстро переменила позу, облокотилась на руку. — Сразу стало как-то светлее! Да и что нам хныкать, право! Непозволительно, Митя! Нужно бороться за жизнь! Правда ведь?

— Правда! — воскликнул Митя и вскочил на ноги.

— Митька, кричи: «Да здравствует жизнь!..»

Именно этот жизнеутверждающий возглас услышала Марья Сергеевна, открывая ключом входную дверь своей обычно тихой квартиры.

Митя любил бывать в горкоме комсомола. Здесь, в его коридорах, отделах, не раз испытывал он то чувство, какое испытывает каждый подросток, когда впервые сознает, что в нем есть нужда уже как во взрослом человеке.

Здесь, в новом белокаменном здании, в правом крыле которого, в первых двух этажах, разместился четыре года назад комсомольский комитет города и райком Центрального района, не раз большая жизнь дохнула на Митю своей суровостью, не имеющей ничего сходного с беспечной ерундой детства. Сколько воспоминаний! Весенний паводок размыл перемычку на восстанавливаемой плотине — школьников-комсомольцев вызвали прямо с уроков. Под проливным дождем десять часов подряд Митя вместе со взрослыми таскал мешки, в которых воды было больше, чем песка; а потом сушились в коридоре горкома и пели песни вроде «Ой, туманы мои, растуманы» и тут же вповалку спали под окнами в ожидании нового аврала. А весной взялись обсаживать отстроенные улицы каштанами и акациями. Молодой полковник саперной службы собрал комсомольцев в кабинете секретаря горкома и при закрытых дверях вел осторожный разговор, как поступать, если наткнешься лопатой на металлическое тело, а между прочим рассказал, сколько взрывающихся штучек разного рода нашли саперы во дворе одного только городского квартала. А спустя год, когда заводские комсомольцы задумали снабдить школьные физические кабинеты приборами и наготовили пробные образцы, сюда для налаживания знакомства с этими слесарями и токарями вызвали из школы Бородина и Чапа.