Николай Атаров - Избранное

На том и кончилось… Он крепко заснул.

А утром ему сказали во дворе, что всех в милицию отвели: и Цитрона, и Темина, и Соплю, и Сенькина. Прямо с постелей всех собрал и увел в милицию инспектор. А зовут его Потейкин. Но Редьку Потейкин не взял. Это почему же? Пожалел маленького? Или дал выспаться дома в постели, а возьмет сегодня? Или Рауза вступилась?

Что бывает с человеком, если его корешков возьмут, а его забудут взять? Или сделают вид, что не заметили? Редька притворился, что он такой, как все вокруг честные люди, — обыкновенно ходит, ногами подгребая; обыкновенно Маркиза моет щеткой; обыкновенно сидит за партой. А на самом деле все было не так.

Мать рано с работы пришла — сказалась больной. Вернувшись из школы, он с особой старательностью съел все, что она подала: яичницу, чайный сырок, компот из яблок бабкиного сада. Вышел во двор. Васька Петунин с каким-то любителем копался в обгоревшем мотоцикле, разложив брезент, разбросав гаечные ключи, отвертки, рулон изоляционной ленты. И никто б ничего не подумал, если бы не баба-яга. Она следила из окна. Они встретились взглядами. Баба-яга гладила костлявой рукой белого пуделя, но вдруг сорвалась и в тот же миг явилась в подъезде.

— Вот кто поджигатель! Вяжи его, Васька! Паразит, зараза!

Стоя на коленях, Васька улыбался. И любитель уткнулся носом в сгоревший бак — ему тоже забавно. Но как разорялась старуха!

— Полундра, дряхлая… — примирительно отозвался Редька.

Он не знал, бежать ли или держаться обыкновенно, будто ничто его не касается. Но страшно было, что мать услышит.

— Бандиты! Стрелять таких надо! — визжала баба-яга. И шарила глазами по всем окнам, кого бы звать в свидетели. — Отец оторвист, и сын — в ту же линию!

— Это старо, бабушка, уж я слыхал и забыл, — возразил Редька, стараясь только быть бдительным, чтобы упредить любое движение Васьки. Старухи он, в общем-то, не боялся.

Пудель лаял из окна. Люди оглядывались, Васька разогнул спину и незлобно укорил бабку:

— Подумаешь, мотоцикл. Старье! Давно пора на свалку.

Редька догадался, что он боится Цитрона и хочет миром кончить, чтобы был порядок.

— Вот и я говорю… — начал было Редька. Но осекся: мать стояла в подъезде.

Так вот зачем она сказалась больной! Чтобы заступиться!

— Цыц, дьяволенок! — крикнула сыну. А старухе с горькой надсадой сказала: — Советую, Анна Петровна, в Бонн подать заявление: пусть вас зачислят в фашистскую партию. Там все можно. Там даже так можно — взять ребенка за две ноги и разорвать пополам…

Она выпустила руку Редьки — а ведь больно ухватила — и показала, как это будто бы делается в Бонне. И этим он воспользовался. Тоже изобразил руками и страшной гримасой:

— Р-раз! И порядок!

И побежал в кладбищенскую калитку.

Он только на людях старался смело держаться. Каверзно, вроде отца. Оказался один — свернул в боковую аллею, пошел медленнее, тише. Потом остановился. Свежий ветер с утра подмел дорожки. Сосновые шишки валялись по обе стороны. Он поглядел на знакомую сосну. Под ней особенно много шишек.

— Эк тебя, как насорила! — сказал Редька и прислушался. Будто она могла возразить.

С малых лет он любил придумывать, чего нет на самом деле. Иногда без нужды видел, как мяч сам собой прыгает в окно. Иногда — будто кошка, лежа на боку, кормит крысу. Не было страшно от собственных выдумок. Он брался за голову — шел по Овражной, и просто была интересна собственная тень. Короткая полдневная тень, схватится ли она тоже за голову? Он усмехался, убедившись, что схватилась, и быстро озирался: не увидел ли кто?

А день после ночной суматохи был заспанный. Долгий-долгий, бессолнечный. Над сосной хлопала крыльями галка. Ему казалось, что она плывет на веслах. Гребет изо всех сил — против течения, чтобы только уплыть. Уплыть подальше отсюда.

Так прошло несколько дней, и все забылось. Он мчался на велосипеде в сторону оврага. Мелькали памятники, ограды в кустах жимолости, золотые березы, нарядные, пронизанные светом. (Являлось ли вам хоть раз желание увидеть, к тому же в самом неподходящем месте, будничную, даже печальную жизнь внезапно преображенной в ваших глазах, праздничной до полного ликования? Таким было осеннее кладбище, и он мчался на велосипеде, разгоняясь под гору.)

— Разуй глаза! Слышь, глаза разуй! Береги-ись!

Разуй глаза!

В восторге соучастия бежал за велосипедом Женька, увязанный в платок толстым узлом на груди. Ему не хотелось отстать. И он кричал бескорыстно вдогонку.

— Разуй глаза-а-а!

Этот крик-мольба наконец отдалился и затих. Велосипед мужской, отцовский. А Редька был того невеликого роста, когда еще можно просунуть ногу сквозь раму и, прилипнув сбоку, извиваясь на каждом обороте педалей, катиться глухими тропами в пролом ограды. Там он оставил велосипед у березы. Подождал Женьку. Пошли вдоль ручья, журчавшего на дне оврага. Это была даже не речка Луковка, куда ходили купаться, — та хоть название заслужила. Но вода, журчавшая без названия, тоже полна жизни — какими-то травками, пузырьками. И Редька серьезно провожал прозрачную воду. За ним ковылял запыхавшийся Женька.

— Ух, жизнь собачья! — проговорил Редька.

Всякий раз, когда бывало беспричинно весело и нравилась житуха на белом свете, он выражал свои чувства пискливым возгласом: «Ух, жизнь собачья!» И тонко завывал. Вопреки здравому смыслу.

Они вышли на взгорок. Вдали виднелась оранжерея. А на краю кладбища травянистый пустырь, еще не заселенный, — там под навесом стояла телега кверху оглоблями. И у коновязи дремал отцовский мерин. У него под копытами воробьи прыгали над лошадиными яблоками.

Редька, как хозяин, подошел к мерину.

— Но-о, не балуй!

И ткнул его кулаком в морду.

— Кусается, стервец!

А Женька стоял в стороне. Остерегался. И это нравилось Редьке. Он уже знал, что старый мерин не кусается. Бывают же у лошадей такие поповские морды. Лохматые, добродушные. Он вынул сахар из кармана, сунул ему в желтые зубы. Мерин взял осторожно. Потом постучал копытом. Редька рассмеялся.

— Видишь, ногой просит! Отец выучил… Но-о, колода, не балуй!

Он то смеялся по-детски, то начинал говорить мужицким голосом. И видно было, что уже привык быть за конюха и по душе ему власть над добрым животным: охлопывал мерина, гладил ему губы, трогал за худые ляжки. Он был болтлив и радовался тому, что есть свидетель.

— Довел отец меринка. Запорол.

— Сахаром кормите? — осведомился Женька вежливо.

Редька недоверчиво покосился: не смеются ли над ним?

— Траву косим на бугорках. И овса покупаем. Только отец выгадывает на овсе: неполной мерой дает. Я-то все вижу.

— А как зовут?

— Маркиз. Больно стар. На живодерню пора. Отжил свое. Но-о, черт!