Николай Атаров - Избранное

— Неужели можно было влюбиться в Джульетту?

— Ну, а почему же, собственно, нельзя?

— Так, — вяло заметил Чап, как будто потеряв интерес к своему вопросу. — Такая пустая. Атавистическое жеманство. Разве можно было бы такую девушку полюбить в наши дни?

Характеристика так не вязалась с представлением о Джульетте, что многие оглянулись на Митю: поняли, что Чап намекает на его встречи с Олей Кежун.

Ни на уроке, ни на перемене объяснений не последовало, но Чап стал сам избегать Митю, чтобы больше не встречаться с Олей.

А ссора, настоящая ссора произошла спустя неделю, в преддверии Октябрьской годовщины. Надо же было Мите попросить Олю, зная ее способности к рисованию, сделать для стенгазеты один, только один рисунок!

Чап в тот день, как всегда, посадил велосипед на плечо и взошел по школьной лестнице косым, ступенчатым шагом лыжника, одолевающего подъем. Он не слушал, что там кричала гардеробщица.

Не замечая праздничных лиц, развязно глядя поверх голов, Чап вошел — уже без велосипеда, оставленного в коридоре, — в зал, разукрашенный для торжества. Малыши из болельщиков, допущенные старшими, расставляли стулья и скамьи. Шагая через препятствия, Чап подошел к стенгазете.

Над газетой Митя со всей редколлегией трудился три вечера. Полнометражный праздничный номер. Колонки вдохновенных приветствий и юмора, можно сказать, лилового от крепчайших самодельных чернил. И штриховые и акварельные рисунки. И знаменитая плотина с гидростанцией — как бы эмблема родного города — на фоне облаков.

Облака принадлежали Чапу. Он оглядел фотографию, томясь от предчувствия, что она ему может не понравиться, «не показаться», — так бывает. Это было тяжелое кучевое облако, лучшее из его коллекции, — оранжевый светофильтр, после грозы, в позднем освещении. Он дал фотографию Бородину, и то с обязательством под честное слово, что клеем шедевра не изгадят.

Клея не было видно.

Малыши хихикали за спиной — явно на его счет. Чап быстро оглядел всю газету. За длинным столом «Тайной вечери» были нарисованы двенадцать велосипедистов, участников недавнего кросса, и Чап на месте Христа. Это был намек на бесконечные заседания, которые предшествовали велосипедному кроссу и стали притчей во языцех на родительском собрании. Все это так! Но почему именно его, Чапина, голова в венчике, а под столом в самом идиотском ракурсе — его длинные ноги? Это подлость! С этюдом к такому портрету его уже однажды знакомили! И кто же? Друг! Когда Митя хвастал Олиными талантами, он показал Чапу, беспечно смеясь, нарисованный Олей шарж, но Чапу никогда не пришло бы в голову, что Митя позволит Оле подвергнуть его публичному осмеянию.

Малыши хихикали. Он резко обернулся:

— Брысь, квадратные головы!

Малыши отошли, уже откровенно смеясь. Цепенея от злобы, Чап изучал дурацкую картину. Ее нарисовала Ольга Кежун, это ясно. Самое оскорбительное было в точности: на длинных ногах под столом были те же, что сейчас на нем, металлические зажимы. Он и тогда, когда в первый раз увидел рисунок, про себя удивился: как она точна и бесцеремонна!

Повалив скамью, Чап выбежал из зала. Секретарь комсомольского комитета Виктор Шафранов, занятый составлением программы концерта, попытался его успокоить:

— Но ведь это шарж. Дружеский. Как не стыдно! Чап!

— Я требую ответа: почему посторонние участвуют в нашей стенгазете? Ты спрашивал Бородина?

— Нет, я еще не спрашивал. Конечно, это он зря… Если редактор, так должен головой думать.

В идиллической тишине пионерской комнаты Чап немного успокоился.

— Я могу фотографировать торжественное заседание, — сказал он и примирительно взглянул на Шафранова.

— Вот видишь, чего же шуметь! — ответил Шафранов. — А у тебя есть магний?

Чап усмехнулся наивному вопросу.

— А Кежун не явится, не знаешь? — спросил он.

— Опять двадцать пять! При чем тут Кежун, Чап? Есть редколлегия.

Солнце светило в высокие окна коридора. Чап шел и открывал двери пустых классов, заглядывая, нет ли где Бородина. Его худое, никогда не загоравшее лицо то освещалось солнцем, то погасало в тени.

Через час, не больше, Митя нашел Чапа на бульваре. Он сидел, вытянув скрещенные ноги, на садовой скамейке, которую кто-то оттащил одним концом от аллеи и оставил стоять криво, неуютно. Никто бы не сел на нее, кроме Чапа, — ему было все равно, лишь бы не мешали спокойному раздумью курильщика.

Митя присел на другой конец скамьи. Все-таки неловко перед Чапом: так с друзьями не поступают, надо было подумать. Он должен был предвидеть, к чему все это приведет.

— Ты сейчас знаешь, на кого похож? — сказал Митя. — На Максима Горького в молодости.

— Я похож на Гекльберри Финна, — в тон ему ответил Чап, не выпуская папиросы изо рта.

Они помолчали.

— Ты влюблялся когда-нибудь?

— Подколоть хочешь? — процедил Чап сквозь стиснутые зубы.

— А ведь я знаю, что влюблялся.

Чап сделал резкое движение всем телом, ноги его оказались далеко под скамейкой, руки распяты на спинке скамьи. Он не ответил откровенностью на вызов друга.

— Если за девочками не ухаживать, они как враги. — Он сказал это со злостью, прищурившись, точно стрелок.

— Ты влюблялся?

— Нет! — отчеканил Чап.

— Почему?

— Так. Некрасивые они все. На курносых веснушки…

— А на длинноносых?

— Тоже что-нибудь есть и на длинноносых.

— Угри? — рассмеялся Митя.

— Стоит ли нам продолжать разговор? — с ожесточением сказал Чап. — Ты единственный человек в классе, ясный, определенный человек, на которого можно было положиться. И ты…

— Договаривай. Что случилось?

— Мы ведь не дети. В нашем возрасте Базаров с Аркадием не такие вопросы решали. Ты знаешь, может быть, цинично скажу, может быть, разрушу кое-какие твои чувства, но в нашей стране так много серьезных дел, что влюбленные имеют жалкий вид… такой, как в других странах, где-нибудь… голодные. — Он говорил отрывисто, глотками вдыхая воздух. — Я презираю все, что с тобой произошло. Иди, целуйся с ней!.. Поклонник!..

Он встал и, не оборачиваясь, пошел прочь. Митя не стал его задерживать. Пусть идет.

В том безрассудстве, с каким Чап стремился разрушить их дружбу, Митя почувствовал нерассуждающую ревность. Ничем тут не поправить дело. Уходит друг, вот скрылся за углом, так и не оглянувшись.

Вдруг Мите стало жарко от воспоминания. Почему-то припомнился один из вечеров, которые они провели вместе. Они вернулись из эвакуации и сидели как-то у Мити, в пустой квартире. Обжигая пальцы, чистили окутанную белым паром, рассыпающуюся картошку, а Чап вслух сочинял один из своих диковатых рассказов, в которых правда всегда мешалась с выдумкой так, что и не узнать. Он придумал что-то о злодейском преступлении, о бесчеловечном предательстве. И Мите было страшно: он всем сердцем понимал, что Чап рассказывает не о ком-нибудь, а о собственном отце, предательски бросившем свою семью, о том самом, который «собакам сено косит». Тощий мальчишеский силуэт Чапа запомнился Мите: как раз погасло электричество, Чап высился вдохновенно-угрюмо над столом, едва различимый в темноте. И было немножко жутко от того, как он в полузабытьи посыпал солью картофелины быстрыми, как бы стригущими движениями длинных пальцев…