Петр Капица - Когда исчезает страх

Приветственно кивнув Кириллу, Ирина взглядом показала ему на свободное место рядом с ней. Но он демонстративно прошел мимо и уселся в углу за пустующий столик.

Его поступок смутил и обидел девушку. Ее щеки горячо зарделись. Она опустила глаза и, казалось, готова была расплакаться.

«Ну и пусть, — сердито подумал Кирилл, — не будет соваться куда не просят».

Ожидая, когда принесут ужин, он осмотрелся. Большинство сидящих здесь, видимо, не заметили, что произошло между ним и Ириной, лишь девушка в кремовой блузке, привлекавшая внимание пышной копной золотистых волос, с лукавой усмешкой поглядывала на него.

Вспомнив, что он не брился дня три, Кирилл невольно потрогал щеку. «Эх, лезвия забыл!» — досадуя подумал он.

Быстро поужинав, он пошел к Евгению Рудольфовичу. Гарибан точно поджидал его. У него были приготовлены бритвенные ножи, зубная паста и мыло.

Кирилл принял душ, побрился и рано лег спать.

Утром благодушный и сияющий Гарибан проверил в кабинете объем легких Кирилла, его сердце, нервы и сам вызвался показать парк и лесное озеро.

Взяв мелкокалиберную винтовку и собаку, Евгений Рудольфович повел райкомовца по заросшей травой тропинке. По пути они разговорились. Гарибан стал расспрашивать о болезнях, перенесенных Кириллом в детстве, о родителях и среде, в которой он вырос.

Кириллу не хотелось откровенничать. Да и болезней своих он не помнил. Разве только заикание от испуга.

Кирюшке шел тогда третий год. Отца уже не было: он погиб на паровозе во время крушения. Мать, чтобы заработать на жизнь, ходила на поденщину и сдавала угол тормозному кондуктору Семену Зайкушину. Это был высокий и тощий детина с белесыми, беспокойными глазами. Друзей у него не водилось. Кому нужен унылый и чудаковатый приятель? Зато любителей подшутить, высмеять Семена было вдоволь. Местные хулиганы, зная слабости Зайкушина, не выносившего вида и запаха крови, подбивали камнями выпавших из гнезд воронят и, трепещущих, истекавших кровью, подбрасывали ему на тормозную площадку, засовывали в дорожную сумку.

После получки Зайкушин обычно добывал где-то брагу, приглашал соседа Никиту в рощу у железнодорожной насыпи и там напивался до слез.

Пьяные, вывалявшиеся в ржавой, болотной тине, они возвращались в обнимку и грозились всем отомстить.

К концу войны в солдаты стали забирать и железнодорожников. Зайкушин только что вернулся из поездки. Нарядчик нарочно назначил его сопровождать плотно набитый ранеными воинский эшелон. Кондуктор, как потом рассказывали, вошёл в дежурку со странно блуждающими глазами и заявил:

— Увольняйте, в санитарный больше не сяду.

И как раз в это время станционный писарь принес повестки о мобилизации. Плутовато подмигнув присутствующим — «глядите, мол, как шутить надо», — первую повестку он вручил Зайкушину, ожидая, что в дежурке, увидев задрожавшие руки кондуктора, разразятся хохотом. Но все, насупившись, молчали.

Зайкушин принес тогда эту повестку в свой закуток. Там он прочитал ее вслух и в смятении заходил по скрипучим половицам. Потом кондуктор торопливо заправил лампаду трескучим керосином из казенного фонаря и, приколов повестку под образа, стал на колени и начал молиться.

По улице ехали с песней казаки. Зайкушин некоторое время прислушивался к песне и цокоту лошадиных подков, потом вдруг, испугавшись, вскочил, сорвал с вешалки дождевик и, укрывшись им, притих в углу.

Мать с обеда полоскала белье на речке. Маленький Кирюшка, соскучившийся в одиночестве, решил, что жильцу хочется поиграть с ним. Он хорошо видел спрятавшегося под дождевиком Зайкушина, но для начала, как полагается у малышей, начал искать его под кроватью, под табуретами, наконец не выдержал и сказал:

— А я все равно твой сапог вижу.

Громко рассмеявшись, он захлопал в ладоши, подбежал к Зайкушину и отдёрнул дождевик…

Из-под дождевика смотрели на него чужие, белесые глаза. На корточках сидел не Зайкушин, а какой-то сивый зверь, похожий на человека, который дрожа что-то бормотал. Кирюшке показалось, что этот чужой, с белыми глазами, хочет прыгнуть и съесть его.

Как он испугался! Он захлебнулся, почернел, закатываясь в крике.

Зайкушин, вспугнутый детским криком, сбил головой лампаду и заметался по комнате.

Истошный крик Кирюшки всполошил соседей. Заглянув в окно, они увидели горящий на полу керосин и стали бить стекла.

— Фараоны! — закричал кондуктор и убежал на чердак.

Вломившиеся в дом люди накрыли одеялом вонючую, дышавшую синеватым огнем лужу и затоптали ее ногами. Потом они стали звать Зайкушина и бить кулаками в чердачную дверь. С чердака никто не откликался. Там было тихо. Тогда двое деповских навалились на дощатую дверь, и она под дюжим натиском их плеч рухнула.

Люди в страхе отпрянули от двери, сняли шапки.

Кондуктор со скрюченными ногами висел на веревке, приготовленной матерью для сушки белья.

С этого дня Кирюшка стал заикаться. Он боялся один оставаться дома. Когда мать уходила на поденщину, мальчик с утра и до сумерек слонялся по замусоренному двору, собирая всякий хлам — бутылки, консервные банки, кости, стекляшки, — и, усевшись на солнцепеке, строил из них станции, будки, водокачки и поезда.

Если ветер сносил белье с веревок или шкодливый кот утаскивал что-либо у соседок, они не искали виновников, а ловили безнадзорного Кирюшку и драли за уши.

Мальчишки, зная, что за Кирюшку ни от кого не попадет, пристреливали по нему рогатки, а когда он жаловался — били.

Вечерами мать возвращалась с работы издерганная и усталая. Увидев исцарапанного и изодранного сынишку, она с плачем кляла его, запирала в чулан и шла к стрелочнику Никите просить помощи.

Рябой Никита от воспитательной работы не отказывался. Он сгребал Кирюшку цепкими руками за ворот, тащил, как котенка, на кухню и там, пыхтя, деловито привязывал к скамейке.

Потом стрелочник просил «чего-нибудь» промочить глотку. Водки не было, и мать наливала в стопку денатурату, приготовленного для примуса. Никита хмурясь выпивал его, морщился и крутил головой. Кирюшка, подвывая от страха, ждал, когда рябой снимет тонкий ремешок и начнет стегать.

Первые удары обжигали тело нестерпимым огнем. Кирюшка извивался, дрыгал ногами, визжал. Мать хватала его голову, зажимала дрожащими пальцами рот и от жалости плакала.

— Потерпи, Киря, дядя Никита человека из тебя сделает.

Решив, что без отца мальчишка совсем отобьётся от рук, мать упросила бабку Катю подыскать ей подходящего мужа.

Единственным бобылем оказался все тот же рябой стрелочник Никита.

Мать поплакалась соседкам на свою судьбу, отдала бабке Кате старую шаль и пустила Никиту жить в свой дом.