Петр Капица - Когда исчезает страх

— А я не забросила, с чего вы взяли? Готовлюсь к высотным полетам.

— Зачем? У вас же хорошо идет бег, прыжки. Если позволите всерьез заняться вами — гарантирую, через полгода будете мастером спорта.

Ирине было неловко за Гарибана.

— Это слишком высокое для меня звание, — холодно сказала она и, увидев на остановке свой трамвай, торопливо попрощалась и уехала домой.

Еще на улице, изнывая от духоты, Ирина заметила, что над городом собираются грозовые тучи. Поднявшись к себе на мансарду, она распахнула окно, — тучи уже заволокли все небо до самого горизонта зловещей свинцово-фиолетовой завесой. Стало темнеть, словно наступала ночь.

«Ух и сверкнет же сейчас! — подумалось Ирине. Невольно глаза ее наткнулись на раскрытое окно Кочеванова. — Неужели я его так оставила? — встревожилась девушка. — Дождем может залить комнату, надо прикрыть».

Не мешкая, она взобралась на подоконник, вышла на крышу и с обычной легкостью перебралась на противоположную сторону дома.

Прежде чем прикрыть окно, Ирина заглянула в комнату — и чуть не оступилась от неожиданности. Она почему-то решила, что и Кирилл не вернулся, и поэтому была поражена, увидев его спящим.

Осторожно спрыгнув в комнату, Ирина на цыпочках подошла к постели.

Кирилл спал, забавно раскинув руки. Ровное дыхание едва вздымало грудь. От всей его сильной и крепкой фигуры, зарумянившегося лица, чуть запекшегося и по-детски полураскрытого рта веяло чем-то таким родным, что девушке невольно захотелось прильнуть к нему.

— Здравствуй, Медведка, — шепнула она и, пригнувшись, слегка коснулась губами его рта.

У Кирилла дрогнули веки, и на лбу появилась морщинка.

«Сейчас проснётся, — испугалась Ирина. — Еще рассердится, надо уходить».

Но вернуться к себе в комнату ей уже не удалось. По крыше застучали, запрыгали, рассыпаясь жемчужинками, крупные капли дождя. Сверкнула молния, и хлынул такой ливень, что казалось, будто с неба опустилась сплошная завеса.

Гром разбудил Кочеванова, Кирилл приподнял голову и, заметив у окна Ирину, опять принял прежнюю позу. Сквозь полуоткрытые веки он наблюдал за ней.

Гроза Ирину всегда почему-то возбуждала и веселила. А в этот день — особенно. Все было чудесно: и дождь, и гром, и пляски серебристых фонтанчиков На крыше. Казалось, что это не водяные струи, а тысячи легких и тоненьких балерин, одетых в прозрачные ткани, поднявшись на цыпочки, топочут и кружатся по железному скату. Ирина даже улавливала ритм их танца.

Балерины-фонтанчики захватили всю крышу, прыгали на подоконнике. Брызги летели в лицо Ирине.

«Ой, подоконник же мокрый, — спохватилась она. — Сейчас вода польется в комнату».

Прикрыв окно, Ирина вернулась к Кириллу. Она осторожно провела рукой по его волосам, по щеке, Дотронулась пальцами до припухшей губы… И тут произошло неожиданное — Кирилл рывком поднялся и крепко схватил ее за плечи:

— Ага, попалась!

— Да, — ответила Ирина с такой потрясающей покорностью, что ему показалось, будто она сейчас заплачет.

Повинуясь безотчетному чувству, он привлек ее к себе и поцеловал в полураскрытые губы.

Девушка прижалась к нему так, что он почувствовал трепетное тепло ее тела.

Ирине действительно хотелось плакать. Она всем существом чувствовала, как каждая ее жилка, каждая частица тела пробуждалась и тянулась к нему.

В бурной благодарности Ирина вдруг поцеловала его руку. Кирилл растерялся:

— Не смей… не надо…

За окном бушевала гроза, низвергая на город потоки дождя. Частые молнии озаряли комнату, и удары грома сотрясали стены. Но Кирилл и Ирина ничего не видели и не слышали. Счастье их оглушило…

А когда к ним вновь вернулись обычные ощущения, то гроза, уже ворча, уходила прочь и ливень начал стихать, лишь в желобах хлюпала и бурлила вода.

Ирина первая осмелилась поднять глаза и взглянуть на Кирилла. А он, потрясенный и смущенный, сидел опустив голову, не в силах сказать слово.

— Ты сердишься на меня? — спросила она. — Теперь возненавидишь, да? Пусть тебя ничто не тревожит, во всем виновата только я.

— Глупенькая, кто же на тебя сердится? — вдруг заговорил он. — Я просто ошеломлен… и в подсознании тревога: а не погубили ли мы дружбу?

— Нет, ну что ты! — горячо возразила она. — Ты для меня стал еще родней. Кажется, я отдала бы за тебя всю кровь каплю за каплей…

— Понимаешь, я еще не могу определить своего состояния, — перебил он ее. — С тобой мне всегда спокойно и хорошо. Ты не можешь помешать никаким моим делам, а наоборот — если долго отсутствуешь, то тебя недостает мне, я скучаю. Наверное, это и есть любовь. То, что произошло сегодня, я еще никогда не испытывал.

— А я давно поняла, что люблю тебя. Правда, пыталась перебороть, подавить в себе это чувство, но ничего не вышло: всегда ловила себя на том, что ищу твои черты у других. В моем представлении ты лучше всех…

Из Норвегии Сомов и Ян возвращались на теплоходе. Владимиру Николаевичу удалось лишь в последнюю минуту достать билеты в четырехместную каюту, в которой уже находились два пассажира — работники торгпредства, побывавшие в Германии.

Торгпредовцы рассказывали, как немцы, подогреваемые действиями и речами Гитлера, усиленно готовятся к войне. Они замечали это на предприятиях, занятых гонкой военной продукции, на улицах, где строем под бой барабанов маршировали штурмовики, в школах и лагерях трудовой повинности.

Владимир Николаевич, заинтересовавшийся жизнью Германии, быстро сдружился с торгпредовцами, а Яну было душно в каюте, он целые дни слонялся по теплоходу. Часами смотрел на крикливых и прожорливых чаек, летевших за кормой, заглядывал на мостик, в салон или лежал в шезлонге на верхней палубе и, закрыв глаза, думал, как ему быть дальше.

Сомов спас Яна от назревавшего скандала: он отдал всю свою валюту на оплату ресторанных счетов и пригрозил спортивным дельцам, если они не отвяжутся, разоблачить их в печати. Но в Ленинграде он, конечно, не пощадит и расскажет все как было. Только бы не отцу. У Яна и мысли не появлялось, что того уже нет в живых. Телеграмму матери он расшифровал по-своему: «Дома горюют оттого, что я не вернулся со всеми».

Значит, там многое известно. Вот подлецы! Не пожалели даже стариков. Яну придется попросить Сомова хоть перед отцом не преувеличивать его вины. Владимир Николаевич — старый друг отца, неужели он не поймет, что всякое расстройство губительно для больного сердца. В комитете, конечно, отнесутся со всей строгостью. С боксом ему, видимо, придется на время распрощаться. И за границу он не скоро попадет. Вот идиот, что натворил.

Чем же он займется в ближайшие годы? Вернется в Кораблестроительный институт и все начнет сначала? Нелегко это, ровесники уже ушли далеко. В общем, надо серьезно подумать о жизни и решить, какая же работа ему по душе. Не собирался же он стать профессионалом бокса? Но одно ему было ясно: жил он как-то пусто и бездумно. Пора кончать с этим…