Ян Винецкий - Отчий дом

Стоякин порулил к посадочному знаку из двух белых полотнищ, выложенных на траве в виде буквы «т» строго против ветра. Солдат, стоявший неподалеку от знака — стартер, взмахнул белым флажком.

Мотор громко затрещал за спиною Петра Николаевича. Самолет побежал по молодой траве, еще плохо прикрывшей землю. Петр Николаевич поглядел вниз и инстинктивно схватился левой рукой за стойку, а ногами сжал спину Стоякина: они были уже в воздухе.

Петр Николаевич крепко стиснул зубы, борясь с предательской тошнотой. Кружилась голова. «Почему со мной не было такого на воздушном шаре? — спрашивал он и сам себе отвечал: „Там ты сидел в добротной гондоле и шар нес тебя мягко и плавно. А здесь висишь на жердочках, как цыпленок в когтях у коршуна!“»

Он поймал себя на том, что боится глянуть вниз и сосредоточенно разглядывает затылок Стоякина. «Фу, дьявол! Как же я буду летать?..»

И вдруг увидал насмешливый и острый взгляд поручика Стоякина в круглом зеркале, привязанном к стойке аэроплана. «Он наблюдает, как я веду себя в воздухе… как я трушу…»

Петру Николаевичу стало душно, несмотря на то, что прохладный воздух обдувал его со всех сторон. Он встретился в зеркале с глазами Стоякина и независимо улыбнулся.

Петр Николаевич осторожно осматривался. Он заметил, как дрожали тросы и концы крыльев в полете, оглядывался назад на мотор со сверкающим перламутром круга от разрезающего воздух винта, но на землю все-таки не глядел, боясь приступа головокружения.

Стойка все время мелко-мелко дрожала и оттого нестерпимо ныла рука, которой Петр Николаевич держался за стойку, чтобы не выпасть из аэроплана.

Внизу зловеще раскачивалась земля, и горизонт то исчезал, то подпрыгивал к верхнему крылу аппарата. «Как море при шторме… — подумал Петр Николаевич. — Здесь всегда шторм… Всегда!»

Временами аппарат вдруг проваливался, словно падал в пропасть, и у Петра Николаевича невольно замирало дыхание и к горлу подступала тошнота. Через несколько мгновений аэроплан вновь приобретал прежнюю устойчивость и словно катился на санях по ровной дорожке.

«Пронесло! — облегченно вздыхал Петр Николаевич. — И как спокоен, как величественно спокоен Стоякин! Воистину — бог аэродрома! Бог!..»

Мотор чихнул и перешел на негромкое добродушное бормотание. Стало слышно, как свистят расчалки и дребезжат троса. В глазах потемнело от подступавшей со всех сторон земли. Легкий толчок колесами, и костыль зацарапал травянистую почву посадочной полосы, издавая глухие, прерывистые звуки, будто где-то поблизости тупой пилой пилили дрова…

Стоякин подрулил к группе офицеров и позвал:

— Поручик Зарайский!

Петр Николаевич с трудом вылез из аэроплана. Ныло все тело. В ушах стояла острая боль.

— Валерьянки не надо, господин воздухоплаватель? — расстегивая и снимая с Нестерова шлем, намеренно громко — чтоб Стоякин услышал! — спросил Зарайский.

Никто не засмеялся. Каждый думал: «Бог весть, как почувствую себя в воздухе я сам…» Стоякин, как обычно, был непроницаем.

«Фарман» снова поднялся в небо…

Офицеры обступили Нестерова.

— Ну, как там, наверху? Небось сердце в пятки ушло?

— Что Стоякин? Не кричал?

— В воздухе… ветер… не того… не сдует?

Петр Николаевич поглядел в полные тревоги и любопытства лица товарищей и негромко ответил:

— По правде сказать… страшновато! Думаю, что с непривычки это.

Офицеры возбужденно заговорили, поглядывая на снижающийся аэроплан:

— Держись, братцы!

— Нестеров воздухоплаватель и тому страшно, а нам и вовсе пропадать!

— Миша! Комплект белья захвати непременно, пригодится!

Стоякин сел, и пока аэроплан подруливал к ангару, было слышно, как Зарайский громко пел:

— Тор-реадор, смелее в бой!.. Тор-реадор…

Когда аэроплан остановился, князь Вачнадзе многозначительно пропел в тон Зарайскому:

— …И ждет тебя лю-юбовь!

Стоякин нахмурился и резко позвал:

— Подпоручик Передков!

Миша вздрогнул и подбежал к Зарайскому за шлемом.

— Ну, как ты себя чувствовал? — спросил он с улыбкой.

— Превосходно! — с бравадой ответил Зарайский. — Словно на балу в собрании!

Но он был бледен, как мел, и у него дрожали губы.

«Как глупо я вел себя в полете! — молчаливо терзался Петр Николаевич. — Надо было смотреть, как управляет аппаратом Стоякин, а я считал волосы на его затылке. Струсил! Струсил самым постыдным образом! Что подумает обо мне Стоякин?..»

Почему-то вспомнился студенческий митинг в Петербурге, жандармский ротмистр с тараканьими усами и холодок, сочившийся по спине, когда вместе с Данилкой уходил он из актового зала университета, вобрав голову в плечи и с трудом преодолевая отвращение к самому себе… Чего испугался он тогда? Ареста? Тюрьмы? Нет! Его привела в трепет возможность исключения из Михайловского училища. В опасности была мечта об офицерской службе. Другой жизни он не мыслил себе. Офицером был отец, в офицеры произведены братья.

Сегодня он испугался того же: гибели своей мечты, такой близкой к осуществлению. Потеряй он сознание от головокружения, от душившей его тошноты — и никогда не быть ему летчиком! О том, что он мог вывалиться из аппарата, Петр Николаевич не думал.

«И все-таки мерзко, мерзко я вел себя в воздухе! Как тогда в университете. Нисколько не лучше!..»

Петр Николаевич был в прескверном настроении, когда Миша Передков выпрыгнул из аэроплана и передал шлем «князю Жоржику». Прекрасные глаза юного подпоручика горели восторгом.

— Господа! Я сочинил стихи! — сказал он громко, с нервною ноткою в голосе.

— Неужели? — удивились офицеры.

— В воздухе? Ну и Миша!

Стоякин повернулся так, что скрипнула корзина-сиденье и попросил:

— Прочтите-ка!

Винт вращался на малых оборотах, тонко и ласково высвистывая.

Передков поднял руку и нараспев продекламировал:

— Хорошо! — коротко похвалил Стоякин. Товарищи шумно приветствовали Передкова:

— Молодец, Миша!

— Ты — первый небесный поэт!

Зарайский скривил рот в ехидной ухмылке:

— Очень милые стихи, конечно. Но вторые две строчки я бы изменил так:

Все засмеялись. Только Стоякин метнул неодобрительный взгляд на Зарайского и резко прибавил обороты мотору…

После трех бессонных ночей, опасений, тревожных раздумий, которые измучили Петра Николаевича, наступил, наконец, второй полет.

— Поручик! Вам разрешается класть руку сверху на рычаг управления. Чувствуйте, что я делаю, но не мешайте управлять, — быстро сказал Стоякин, не оглядываясь, словно был убежден, что каждое его слово будет «на лету» подхвачено учеником.