Ян Винецкий - Отчий дом

Пальцы забегали по клавишам. Петр Николаевич сыграл победный марш из «Аиды», потом взял новый аккорд и, аккомпанируя самому себе, запел:

Все повернулись в сторону Петра Николаевича. Шум утих. Вероника Петровна выпрямилась и вся словно бы застыла, только полумесяцы сережек дрожали у алых мочек ушей.

В голосе Петра Николаевича, как блестки невидимых снежинок в предвесенний солнечный день, светились грусть и нетерпеливое кипенье молодой крови, и торжество любви…

— Браво! — закричали Митин и Лузгин и захлопали в ладоши.

Вероника Петровна подошла с сияющими глазами:

— Поздравляю, Петр Николаевич! У вас чудесный голос! Мне кажется, вы учитесь у Собинова. Помните концерт в Петербурге?

Нестеров поблагодарил.

— Спой еще, Петр!

— Спой! — просили гости.

Петр Николаевич подошел к столу.

— Я спою, господа, — сказал он, строго сдвигая брови, — но только позвольте прежде сказать то, что волнует больше всего… Представьте себе военный корабль, который, движется медленно и неуклюже, едва разворачивается для боя… Грустное зрелище, не правда ли?

Нестеров в упор глядел на Стоякина, и тот утвердительно кивнул, потом улыбнулся и ответил:

— Это будет скорее мишень, чем корабль. Мишень для стрельбы матросов первого года службы!

— Так почему же вы, — не сдерживая огромного волненья, продолжал Петр Николаевич, — почему вы позволяете кораблю воздушному — аэроплану — оставаться мишенью?.. Мы — военные матросы того моря, которое зовется небом Родины. Как защищаться будем, когда придут с чужого моря чужие корабли?

— Глядите, как бы и впрямь, вместо неба, не очутиться вам под столом! — засмеялся Стоякин. Смех его был злым не то оттого, что он не соглашался с Нестеровым, не то оттого, что чуял он в нем уже новый предмет для любовной игры Вероники Петровны.

— Я нисколько не пьян! — продолжал Петр Николаевич. Его лицо покрылось розовыми пятнами. — Политическая атмосфера в мире накалена. На Балканах уже идет война. Это значит, завтра ее пламя может перекинуться и к нам!.. Готовы ли мы, господа, к драке с противником, мы, авиаторы? Нет! Мы — летающие мишени!

— Вы хороший офицер, Нестеров, — сказал Стоякин, — но у вас серьезный недостаток: слишком далеко забегаете вперед. Сегодня большая война в воздухе еще относится к области фантастики, поймите это, друг мой. Никто ни в одной стране еще и не помышляет об этом!

Петр Николаевич откинул упавшую на лоб прядь русых волос.

— Если и помышляют, то ни вам, ни мне не доложат! Всем известно, что и немцы, и англичане спешно готовятся к войне. Нам и только нам следует думать о том, как защитить русское небо!.. Не убаюкивать, не обзывать фантазерами и чудаками надо нас, а учить! Учить летать смело, овладеть маневром — глубоким креном, разворотом и, может быть, петлей!

— Вон оно что! — теперь уже не сдерживаясь более, захохотал Стоякин, оборачиваясь к гостям. — Он протаскивает свои крены и петлю!..

Наденька со странным чувством вслушивалась в спор мужа с поручиком Стоякиным. С тех пор, как выбрал Петр беспокойную судьбу авиатора, она жила в постоянной настороженности. Ее радовало, что вот уже и среди летчиков Петруша слывет самым смелым, «отчаянным», а шумные восторги гатчинцев, когда он кружился в небе, как кречет, приносили немалое удовлетворение.

Однажды, проходя по улице, Наденька наблюдала, как двое чумазых мальчишек лет десяти, не более, подрались из-за того, что каждый хотел быть Нестеровым.

— Я — Нестеров! — кричал один, по-петушиному выставляя грудь и идя на противника.

— Врешь, я — Нестеров! — отвечал другой, широко расставив ноги и показывая всем своим видом, что он никогда не уступит. — Какой из тебя Нестеров, когда ты мышей боишься? Сам же мне говорил!

Наденька улыбнулась и прошла мимо. Да, она гордилась Петром, понимала теперь, что его увлечение полетами не было ни прихотью, ни чудачеством, а подлинным призванием.

Но как боялась она за него, каким ледяным дыханием обдавало ее, когда часто (боже, как часто!) провожали летчики своих товарищей в последний путь!

«И Петюшу так могут…» — шептали ее губы.

Наденька, вся трепеща, прогоняла прочь эту страшную, ненавистную мысль, но она возвращалась снова и снова. У Наденьки начинала нестерпимо болеть голова, все тело холодело, и стучали зубы от озноба. Кто знает, как нелегко быть женою авиатора!

Казалось бы, пора привыкнуть, втянуться в опасную и тревожную жизнь, не терзаться страхом от каждого стука двери, от всякого посвиста ветра. Усилием воли Наденька заставляла себя поверить во вздорность своих страхов.

Но как бы ни была спокойна и безмятежна ее душа, где-то глубоко-глубоко таилось постоянное ожиданье чего-то тяжелого.

Иной раз она просыпалась ночью, будила мужа и говорила, замирая от страха:

— Стучат, Петюша!

Он чмокал губами и, ответив: «Тебе приснилось. Никто не стучит», — засыпал снова. А она не спала, прислушивалась с какой-то болезненной надеждой на чудо, которое не пустит в их дом несчастья…

И самое трудное — надо таить в себе эти страхи, бороться с ними одной, молча, стиснув зубы: не дай бог, если узнает о них Петр!

Наденька вспомнила слова Маргариты Викторовны: «Петюша верит в нас с тобой. И если мы зароним в его сердце сомнение, погубим его!»

Теперь, слушая Петра, Наденька и гордилась им, и не одобряла его стремленья совершить мертвую петлю. Это были два страшных слова, которые леденили губы, когда их шепотом произносила Наденька. «Стоякин прав, — думала она, — Петюшка слишком далеко забегает вперед. Таким он был в детских играх, таким он остался и сейчас…»

— Господа! — вмешался в спор Передков. — Я прочитал сегодня в «Русском слове» любопытное заявление великого князя Александра Михайловича. Мне кажется, оно имеет отношение к нашему разговору.

— Ну, ну, расскажи, — благодушно разрешил Стоякин.

— Недавно в деревне Сализи, неподалеку от Гатчины, состоялись испытания авиационного парашюта, изобретенного Глебом Котельниковым. С аэроплана был сброшен манекен, туго набитый песком, парашют раскрылся и плавно опустил на землю пятипудовое изображение человека.

— Ура! — в один голос закричали Митин и Лузгин. — Нам брошен спасательный круг!

Стоякин пристально взглянул на Нестерова. «Кому-кому, а Нестерову известна эта история!» — подумал он, вспомнив, как летом Нестеров и его друг Дмитрий Николаев взялись испытать парашют Котельникова. Готовились, волновались, всю ночь не спали, а когда наутро приехали в деревню Сализи, чтобы начать испытания, их немедленно отправили под арест на гауптвахту.