Илья Лавров - Путешествие в страну детства

Не успел я привыкнуть к электрическому свету, как на Красном проспекте, за городским корпусом, была открыта световая газета, прозванная нами «световухой». На большом экране показывали разные фотоснимки, рисунки, карикатуры на буржуев, рассказывали о жизни страны и всего мира, а после этого показывали какой-нибудь фильм, вроде «Красных дьяволят» или «Банды батьки Кныша».

Каждый вечер на пустыре собиралась толпа. Взрослые стояли, а мальчишки сидели на земле, на камнях. Все поражало нас. И живые люди, которые двигались по экрану, и события, которые разворачивались там. Мы стоголосым хором читали надписи, свистели и бросали камнями в белых, ревом приветствовали победу красных.

После каждой части механик долго возился возле аппарата, а мы, что есть мочи, вопили, носились друг за другом, дрались, срывали фуражки и забрасывали их в толпу.

Среди нас на «световухе» терлось немало чумазых, оборванных беспризорников…

Наконец в городе заговорили репродукторы. В магазинах наушники были нарасхват.

Начали открываться курсы радиолюбителей. Наш квартирант Белослудцев работал день и ночь, он оказался радиотехником.

Мне хорошо запомнилось его длинное лицо, большие зубы, малюсенькие, развеселые глазки, его белоснежный шерстяной костюм и соломенная шляпа.

Была у Белослудцева странность, удивлявшая меня: попивая чай с лимоном, он курил и стряхивал пепел себе в стакан.

Он объяснил мне, что пепел прошел сквозь огонь, что он чистый. Допив чай, Белослудцев втыкал окурок в лимонный кружок на дне стакана.

Однажды он взгромоздил на стол большущий батарейный приемник. И вот в нашем доме зазвучала музыка. Ничего подобного я еще не слышал.

Белослудцев жил в нижнем этаже. Комнатка была такой маленькой, что дым одной лишь папиросы заполнял ее всю.

От кухни ее отгораживала дощатая, беленая переборка.

Как только вечером квартирант включал приемник, я садился возле его двери и слушал. Не помню сейчас, о чем говорили по радио и, вообще, говорили ли, я только помню голоса певцов, звучание оркестра и, особенно, скрипки. Я мог слушать их день и ночь.

Тут же в кухне стояла кровать отца, застланная ватным одеялом, с верхом из разноцветных лоскутов. Слушает он, бывало, слушает, лежа в кровати, а потом задерет ногу к потолку, опустит штанину до колена а, жмурясь от наслаждения, постанывая, начнет царапать волосатую икру обеими руками. Он очень любил так чесать ноги. А со стены, с камышового коврика, того и гляди, прыгнет на него полосатый тигр с разверстой пастью.

Потом, задымив махоркой, принимался рассуждать об услышанном. Певица для него «визжала», скрипка «верещала», певец «драл глотку», от оркестра у него «башка раскалывалась». «Воют, галдят, музыка громыхает, и что к чему сам черт не разберет», — это он об опере…

Рядом с нами построил дом Антон Иванович Солдатов. На толкучке он открыл магазин. Горой лежали на прилавке красные головы голландского сыра, стояли новенькие бочонки знаменитого сибирского масла.

Солдатов торговал бойко и умело и, конечно, развернулся бы вовсю, да финагенты не спускали с него глаз.

Всегда приветливый, он любил нас, ребятишек.

Еще Солдатов любил читать Зощенко и журналы «Смехач» и «Лапоть».

Неугомонный, деятельный, он ездил в деревни, закупал у крестьян масло, сметану, яйца.

В магазине ему помогал мальчишка-сирота. На очень бледном лице Саньки ярко краснели маслянистые губы. Страшный сластена, он горстями ел сахар, постоянно с хрустом жевал карамель «малинку» и «лимонные корочки». Он мог есть масло без хлеба, черпая ложкой прямо из бочонка.

Каждый день по распоряжению Саньки я прибегаю к нему. Пока Солдатов в магазине, околачиваюсь поблизости, глазею на толкучку.

Зеленый попугай дремлет на старенькой шарманке.

У хозяина синяя фуражка с лаковым козырьком надвинута на брови, глаза мутные, сонные, торчит горбатый нос, нижняя толстая губа немного отвисла. Он лениво крутит ручку, и шарманка хрипло играет «От павших твердынь Порт-Артура». Вокруг толпятся зеваки. На шарманке лоток. Он разгорожен на отделеньица-гнезда. Из них торчат свертки. Внутри этих свертков таятся разные сокровища.

— Сколько лупишь? — спрашивает крестьянин, обливаясь потом. Он зажимает под мышкой бич.

— Два гривенника, папаша! Дешевле семечек, — оживляется шарманщик. — Браслеты, портсигары, броши, бритвы, часы. Все лежит здесь. Ну, кому на счастье за двугривенный! Налетай, не зевай!

— И часы?! Поди, врешь, паря!

— Па-апрашу! — шарманщик лихо выхватывает из гнезда сверток, сует его к уху крестьянина.

— Тикают, язви их! — восхищается крестьянин, не поняв, что это тикают часы на руке шарманщика. — А ну, шут с тобой, пусть этот петух тащит! — и крестьянин протягивает двадцать копеек.

— Почтенный Генрих, будьте любезны, — шарманщик тыкает спящего попугая в бок.

Зеленая птица важно ковыляет по сверткам и, наконец, захватывает кривым клювом один из пакетов, тащит его.

Крестьянин, торопясь, развертывает бумагу. Зеваки налезают на него, заглядывают через плечи. Бумага, еще бумага, газета, еще газета, еще ворох бумаг, и, наконец, вылупляется… конфета «раковая шейка». Толпа восторженно гогочет.

— Жулик! — со злобой говорит багровый крестьянин. На белых бровях его висят капли пота. — Опоясать бы тебя этим бичом! — Он бросает конфету под ноги.

— А ты не разевай хлебало, а то и портки с тебя сымут, и не заметишь! — кричит кто-то. — Вишь, какие кругом ухорезы! Архаровцы!

Зеленый мудрый Генрих за гривенник вытаскивает девушке «судьбу» в конвертике. Там, в конвертиках, лежат предсказания «нежданных богатств», «лучезарных дорог счастья с любимым кавалером», всяких «роковых чисел» и «черных, коварных измен».

Мне очень нравится ворчливый старик попугай, который дремлет на шарманке, пока хозяин не ткнет его пальцем.

В разных местах собираются люди вокруг слепых певцов и гармонистов.

Гнусаво поют мужчина и женщина, устремляя незрячие, корявые лица в жаркое небо. Мужчина басит, а женщина режет острым, тонким голосом. На гармошке висит жестяная кружка. Монеты звенят, падая в нее. В другой стороне трое нищенок тянут фальшиво:

Из гущи толкучки сыплется балалайка, надрывается лихой голос:

А ему откликается благостный тенорок: «Как на кладбище Митрофаньевском отец дочку зарезал свою…»

Народ слушает, кидает медяки, бабы вытирают глаза концами платков.

Я мог целый день отираться возле этих базарных певцов.

И чего только не насмотришься на толкучке!