Илья Лавров - Путешествие в страну детства

— Так себе — случайная, — небрежно объяснил он. — Не жили они в одном шатре, не ездили в одной телеге. Раз-другой повстречался в роще конокрад с гадалкой, вот и все. Грудным еще сбагрила меня деду с бабкой. А теперь вот прикатила с родней, хочет забрать меня в табор. А старики им оглобли заворачивают. Они учить меня хотят на конского фершала. А мать хлебом не корми — табор ей давай. Норовистая! Бежит, куда ей вздумается. Не любит, чтоб ее запрягали. Да и Оське я не нужен. Хлебнул он куражу, вот и воюет!

Ромка так и назвал отца Оськой.

— Вся сбруя у них там перепуталась. А я плевал на них, мне с дедом и бабкой клёво, — и Ромка равнодушно цвиркает сквозь зубы, растягивается на крыше под горячим солнцем…

Напротив нашего дома обрюзгший, угрюмый Быков держал пивную. Это был отец Бычи, нашего с Ромкой приятеля. До поздней ночи в пивной толклись пьяные, орущие людишки. Постоянно возникали драки. Иногда дрались толпами. В ход пускали камни, дубинки, ножи.

Мать поспешно закрывала ворота и калитку длинной палкой-задвижкой. Камни ухали в наш забор. Кто-то истошно кричал, ругался.

Однажды вывалился из пивной пьяный татарин, сел в свою телегу, запряженную серым конем, и медленно поехал.

Следом вышла группа парней во главе со знаменитым хулиганом по прозвищу Ермак. На нем были широченные сатиновые шаровары, какие носили в то время грузчики. Шаровары волнами падали на голенища начищенных сапог.

Толпа догнала татарина. Стояло лето, но татарин почему-то был в овчинном полушубке. Ермак размахнулся и ударил в его сутулую спину ножом. Татарин даже не обернулся, он только закрыл руками голову и сидел молча и покорно. Лошадь его шагала спокойно, медленно. Так же спокойно шел рядом с телегой Ермак и все продолжал ударять ножом в спину. Из-под ног парней поднималась пыль. Потом Ермак с компанией не торопясь ушел в переулок.

В тот же день под вечер серый, одутловатый Быков вытолкнул из пивной старика-стекольщика. Старик снова полез в дверь. Тогда пивник шарахнул его в грудь. Старик взмахнул руками, повалился и со всего размаху ударился затылком о плоский, огромный камень, врытый в землю. Череп, наверное, треснул, и старик тут же умер.

Быкову ничего за это не было. Отец сказал, что Быков «сунул, кому следует».

Иногда мать посылала меня в пивную за спичками или за воблой, и я каждый раз видел там обтрепанного человека с дрожащими руками, с бесцветными глазенками. Он всем предлагал угостить его и называл себя «бывшим князем Урусовым». Он потешал гуляк, что-то выкрикивая на французском языке. Наконец, ему давали бутылку, он откусывал горлышко, выпивал содержимое и тут же, возле прилавка, засыпал.

Постоянно торчало в пивной несколько странных типов. Они, порой, скандалили, рвали на себе рубахи, вопили:

— Мы — красные партизаны! За что, братишки, кровь проливали?!

Порой они бились в фальшивых припадках. Шура, работавший секретарем в горсовете, рассказывал, что иногда кто-нибудь из них, требуя себе пособия, бросал в работника исполкома чернилку или пресс-папье и орал:

— Я партизан! Я контуженный! А вы здесь канцелярские крысы…

Потом выяснилось, что это были просто самозванцы.

Рядом с пивной в новом доме жила украинская семья. На калитке висела надпись: «Бойтесь злыбой собаки». Но собаки не было. Хозяин Лиференко — громоздкий и неуклюжий, словно конь. Жена его — полная, рыхлая. Ее круглое чернобровое лицо удивляло яркой желтизной. И вся она казалась больной.

Был у них сынишка Петька. Весь чистенький, золотоволосый, румяный, с алыми губами.

Моя мама рассказывала, что отец его когда-то очень много пил и избивал жену. Во время одного дебоша он перевернул детскую кроватку, и ребенок от испуга стал глухонемым. Лиференко это так поразило, что он перестал пить. Его терзало чувство вины.

Петька всегда щеголял в украинских вышитых рубашках, в новеньких сандалиях, у него была куча всяких игрушек…

Недалеко от нас стояла избенка портного Тарасыча. Он иногда шил мне штаны или куртки из чертовой кожи. В избе его ничего не было, кроме длинного стола, на котором, скрестив ноги, сидел Тарасыч, да широкой деревянной кровати, заваленной лохмотьями.

Помню облупленную печь, грязные, бугристые стены, опадающие слоистые пласты известки, кривые оконца, в которые смотрела конопля. И — запах. Тяжелый запах киснущей грязи, сырости, известки и дыма.

Лысый Тарасыч был толстым, похожим на бабу. На лбу его торчала шишка с грецкий орех, на шее висел сантиметр.

Помню его большущие ножницы и добрую улыбку.

Он надевает на меня черную куртку, исчерченную мелом, сметанную белыми нитками, одергивает полы, проверяет — не жмет ли под мышками, а сам говорит:

— Вон дождь пошел. А знаешь, как он получается? Зной. Вода испаряется в небо. Там она застывает льдинами. Лед ходит, а люди зовут его тучами. Льдины сталкиваются, и получается гром и молонья. А когда льдины опускаются ниже, они тают в тепле. Вот тебе и дождь!

Несчастьем его жизни была жена, морщинистая, растрепанная, вечно пьяная ведьма. Тарасыч зарабатывал деньги, а она их пропивала.

На углу квартала стояли три дома, принадлежавшие маминой сестре, Марине Меркурьевне Куклиной.

Считалось, что тете Маше повезло. Из деревни она ушла в «няньки». Жила у разных «барынь», о которых всю жизнь отзывалась с умилением.

Одна из барынь увезла ее в Харбин. Там тетя Маша вышла замуж за приказчика Филимона Куклина. Переехала с ним в Хайлар. Открыли магазин. Перед революцией вернулись в Новониколаевск. Здесь построили три дома. Один — двухэтажный, комнат на двадцать. Сейчас его захватили квартиранты-неплательщики.

Кончили строиться — и тут же Филимон умер от тифа.

Была тетя Маша очень богомольной, скупой. Маленькая, худенькая, с острыми глазками, она не нравилась мне. Очень суеверная, она знала великое множество всяких примет. И все предсказывали беды.

Щелкнет в ее доме матка на потолке, тетушка так и обомрет: смерть посетит дом. Она верила, что видеть во сне печь — к печали, волны — к волнению, мелкие деньги — к слезам.

Во время обеда тетя Маша ничего не давала со стола посторонним. Дашь со стола — счастье унесут.

Если, бывало, мимо шла похоронная процессия, тетка спешно захлопывала ставни, чтобы избежать беды.

Как-то при мне сел на раму окна воробей, затрепыхал крылышками, клюнул в стекло, тетя Маша побледнела, начала креститься, прошептала:

— Горе рвется в дом. Если птица три раза клюнула в окно, быть беде.

— А воробей только два раза клюнул, — сказал я. Она обрадовалась. Но тут же я, чтобы подразнить ее, поправился:

— Хотя нет! Три! Три раза клюнул!

Она снова побледнела…

Мать послала меня в магазин за солью.