Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

К таким сторонникам марксизма принадлежала группа Краснопевцева.

После смерти Сталина несколько студентов и аспирантов Московского университета начали самостоятельное и непредубежденное изучение трудов Маркса, Энгельса и Ленина. Выводы, которые делали эти молодые энтузиасты, резко не совпадали, да и не могли совпасть с официальными толкованиями.

Краснопевцев и его группа надеялись пропагандировать подлинный марксизм среди молодежи и тем самым создавать новые кадры руководящих работников государства, способных исправить ошибки и заблуждения и добиться расцвета общества, согласно предсказаниям Маркса.

Политическая программа Краснопевцева не предполагала смены основ власти, а лишь кадровую смену государственного руководства. Себе группа Краснопевцева отводила, видимо, значительную роль в этом руководстве.

Идея «внедрения», несмотря на всю ее бесплодность, вызвала решительные действия госбезопасности. В отличие от большинства современных стран, у нас государственными преступниками становятся люди, не посягающие на структуру власти, на ее основы, а критикующие всего лишь персональных носителей власти.

Группа Краснопевцева была арестована и судима. Члены ее получили разные сроки лагерного заключения. Процесс Краснопевцева не имел широкого отзвука в обществе, не вызвал в нем новых настроений. Кружковый вид неомарксизма не оказался перспективным, ибо слишком прямо ставил вопрос о власти.

Однако это не означает, что пересмотр марксизма с целью его обновления не ведется вовсе. Марксизм имеет своих искренних сторонников среди философов, ученых, партийных функционеров новой формации. Его сторонники в «молодом аппарате» связаны с верхами технической интеллигенции и являются наиболее живой частью партийно-государственного аппарата.

В этом плане нельзя считать марксизм окончательно и бесповоротно утратившим свои позиции. Новым в положении марксизма является следующее. Во-первых, намечается его отделение от системы официальной фразеологии. Одна из статей Маркса была запрещена цензурой в «Новом мире». Ряд его произведений у нас вообще не публикуются, в частности известные «Конспекты русской истории». Во-вторых, марксизм перестал быть единственным активно разрабатываемым учением, в наше время неомарксизм – лишь одно из течений мысли и по реальному счету – не господствующее, хотя, может быть, и наиболее сформулированное.

После ряда судебных процессов, связанных с борьбой за власть внутри правящего слоя, процесс Краснопевцева был первым, где судились идеи.

В этом его историческое значение, он, видимо, будет еще подробно изучен, и тогда смысл и значение дела Краснопевцева и все психологические особенности его личности станут более ясными и обретут свое место в современной истории.

«Бунт формы» был самым заметным, самым массовым, но отнюдь не единственным течением в искусстве. Значение его в формировании идей скорее косвенное, чем прямое. С ходом времени картина, вероятно, предстанет совсем иной, ибо большинство молодых – рыцари на час. С ростом вкуса и углублением ума общество с удивлением убедится, что от многих весьма популярных художников не остается именно художества.

В наше время «бунт формы», как явление срединное, компромиссное, наиболее удобен для отсчета влево и вправо, вверх и вниз…

Ранние влюбленности – Брюсов, Северянин, Есенин. Первая любовь – Пастернак. Лет семнадцати влюбился в него и года два бредил только его стихами. Однотомник с портретом Яр-Кравченко – до сих пор помню особое чувство к этой книге – читаный-перечитаный, вытверженный на память от первой до последней строки.

Образцом поэтической прозы казалась «Охранная грамота».

Эренбург писал когда-то: «Пастернак – изумленное О! перед открывшимся миром».

Пастернак на том уровне нашего понимания учил приятию мира. А мы тогда жадно искали доказательств приемлемости этого мира, возможности честно прожить в нем.

Натура Пастернака столь ярко проявляется в его поэзии, устройство его зрения, слуха, осязания столь ощутимо в их непосредственной полноценности – а это значит в радости, – что трагическое содержание его поэзии доходит позже. Особенно в раннем Пастернаке.

В довоенную пору мы скорее любили поэтическую натуру Пастернака, чем понимали его поэзию.

37-й год, задавив все виды политического инакомыслия, не мог все же добиться унификации в поэзии. Это произошло позже, в не менее страшные послевоенные годы жизни Сталина, после того, как поэзия приучилась к строевому шагу военной службы.

Пастернак был дозволен свыше, хоть порой и критикуем за «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Его ласково называли «гениальный дачник». Что ж, все-таки – гениальный.

На выпускных экзаменах в школе наш учитель словесности Сергей Андреевич Смирнов, чтобы погордиться перед присутствующим начальством, специально задал мне дополнительный вопрос о творчестве Пастернака.

В ИФЛИ знание Пастернака было обязательным признаком интеллигентности. Помню, как издевались мы над маленьким и курчавым, как овечка, Симой Г., утверждавшим, что Некрасов выше Пастернака. Я специально сочинил стихи под Некрасова, и мы долго потешались, слушая, как расхваливает их Сима Г. На демонстрациях в дни революционных праздников колонна ифлийцев дружно скандировала стихи Пастернака.

В ИФЛИ же, однако, я стал несколько остывать от первой влюбленности. Отчасти потому, что увлекся Хлебниковым; отчасти же ввиду расхождения с кругом ифлийских «пастернакианцев».

Кажется, до войны я Пастернака не слышал, а видел один раз.

Мы со Слуцким ожидали в приемной главного редактора Гослитиздата О. Резника. Может быть, так это освещено в моей памяти: свет щедро падал из окна, и вдруг отворилась дверь кабинета, и в полосу света вступил Пастернак. Мы сразу узнали его и смотрели во все глаза. Я не успел разглядеть женщину, которая была с ним и вся к нему устремлена, оттого показалась красивой и молодой.

– Знаете, кто это, – спросил Резник, впуская нас в кабинет. – Это Цветаева.

Ее больше мне не довелось увидеть…

…Во время войны я мало думал о Пастернаке и о поэзии вообще. Но отношение к нему, может быть, после вечера в Колонном зале, вылилось в стихотворение, где Пастернака я именовал «марбургским девятиклассником» и пенял на то, что он не приемлет, дескать, простого деления мира «на белых и на красных» и того, что «злоба дня священной стала злобой». И, гордясь своими военными трудами, утверждал, что видел лед, пулеметы, трупы, но не слышал его «музыки во льду». «Так где же ваша музыка во льду?» – задиристо спрашивал я. И не мог я понять тогда, о какой музыке и о каком льде говорил Пастернак. О том самом льде, о вечном полюсе Тютчева, который растопить не хватит нашей крови скудной. А Пастернак писал о музыке во льду. И значит, о том, что не скудна кровь. Он говорил про целую среду: